Захария Станку - Ветер и дождь

— А вы как думаете, комиссия приедет?

— Вполне возможно…

— И они меня освободят?

— И это не исключено.

— Нет, вы скажите точно, что́ вам известно? Что говорят ваши друзья? Я слыхал, что один из них получил сегодня посылку от своего друга и письмо. Что было в этом письме?

— В письме говорилось, что уже приняты кое-какие меры, он будет освобожден. Но какое значение имеет письмо? Гораздо важнее другое: он получил салями из Сибиу, и этот круг колбасы куда красноречивее письма.

— Как может колбаса быть красноречивее письма?

— А вы видели эту колбасу?

— Нет.

— В ней два метра. Если съедать, как полагается, по два-три ломтика в день, ее хватит до пасхи. Так что размеры колбасы слегка противоречат оптимизму письма.

Майер с моноклем задумывается.. Он прощается с журналистом и идет в барак, где живет человек, получивший колбасу. Мы идем за ним следом.

— Добрый вечер, — говорит Майер с моноклем.

— Добрый вечер, — отвечает человек, получивший колбасу.

— Извините меня, говорят, вы получили посылку — салями из Сибиу?

— Так точно. Могу вас угостить.

— Спасибо. Я пришел не за этим. Я хотел бы, если вас это не затруднит, посмотреть на вашу колбасу.

— Пожалуйста. Вот она! Может быть, хотите понюхать?

— Нет, благодарю вас, я хотел только посмотреть…

Журналист обращается к Майеру с моноклем:

— Ну, как вы думаете? До весны хватит, не правда ли?

Майер с моноклем загрустил и задумался. Но вдруг его осенило:

— А может быть, тот, кто прислал колбасу, имел в виду, что ею будет питаться не один человек, а несколько?

Он пытался успокоить себя. Но ему и самому не верилось, что его объяснение верно. И он ушел посоветоваться с другими знакомыми. Он не мог примириться с мыслью, что останется в лагере.

Помню, с каким возмущением другой заключенный, Барбу, говорил в те же дни:

— У меня потребовали миллион за освобождение из лагеря. Слыханное ли это дело? Миллион лей! Мне так и сказали: дадите миллион — вас выпустят. Не дадите — останетесь здесь. Ну, как можно отдать столько денег?

— Но вы сами говорили, что каждый день лагеря приносит вам убыток в четыреста или пятьсот тысяч лей. Разве не выгоднее вам будет дать им этот миллион? В Бухаресте вы вернете его себе за несколько дней… Может быть, даже за день.

— Видите ли, этот миллион я должен буду отдать им из тех денег, которые у меня уже есть, а не из тех, которые я заработаю. Тут есть разница…

— А когда вы должны заплатить за освобождение?

— Половину завтра, а половину, когда вернусь в Бухарест. Но я не дам. Не дам ни одной леи!

И вот наконец приехала комиссия!

Уже накануне в бараках началось большое волнение. Спокоен был только тот, кто уже договорился заранее и не сомневался в том, что его освободят. Майер с моноклем, хотя он уже обо всем договорился заранее и даже уплатил первый взнос, все еще беспокоился. А может, его обманули? А если председателем комиссии будет не тот, кому вручены деньги, а кто-нибудь другой? И Майер с моноклем без устали обходил всех знакомых и надоедал каждому одними и теми же вопросами:

— Господин Никушор, как вы думаете, меня освободят?

— Почему вас должны освободить? Разве кончилась война? Или режим Антонеску уже рухнул? Мы останемся здесь до конца.

— Остаться здесь? Вы, может быть, и останетесь. Но я, почему я должен остаться здесь до конца? Я никогда не занимался политикой. Со мной произошла ошибка — вы же знаете: вместо того, чтобы арестовать инженера Майера, то есть моего брата, они арестовали меня. Я не инженер Майер. Я Майер с моноклем — это все знают. Во всем Бухаресте есть только один Майер с моноклем. Они должны меня освободить.

— Я думаю, вам надо написать заявление и передать его комиссии.

— Какое заявление?

— Официальное. В котором будет все рассказано. Толково. У вас есть авторучка?

— Разумеется, — говорит Майер с моноклем и вынимает замечательную американскую авторучку. — Вот…

Все смотрят на его авторучку. Хотя тут стоят писатели и журналисты, исписавшие на своем веку тонны бумаги, ни у одного из них в жизни не бывало такой авторучки. Журналист Никушор соглашается написать за Майера с моноклем заявление, и все остальные расходятся.

Но дело этим не кончается. На другое утро Майер с моноклем является в мой барак и робко протягивает мне четыре страницы, исписанные мелким почерком:

— Вот заявление, которое сочинил за меня господин Никушор. Вы не хотите его прочесть? Может, надо что-нибудь добавить…

— Если заявление сочинил господин Никушор, я думаю, что добавлять ничего не придется.

Я делаю вид, что читаю заявление, и, чтобы отвязаться от Майера, говорю:

— Дело не только в заявлении. Многое зависит от того, какое впечатление вы производите на членов комиссии.

Майер с моноклем бледнеет. Это новое осложнение, о котором он не подумал.

— Почему вы меня пугаете? Вечно вы меня пугаете.

— Я вас не пугаю. Но судите сами: члены комиссии — это чиновники, преданные нынешнему режиму. Видимо, они заведомо настроены против всех, кто содержится в лагере. И вот являетесь вы, хорошо одетый, тщательно выбритый, надушенный, да еще с моноклем. Вряд ли это произведет хорошее впечатление. Они решат, что вам здесь не так уж плохо, и оставят вас в лагере. Вашу внешность, особенно монокль, они могут расценить как признак самодовольства и даже нахальства. Если вы со мной не согласны, спросите господина Никушора, который сочинял вам заявление…

— А вы не хотели бы пойти вместе со мной к господину Никушору? Мы смогли бы обсудить это дело втроем.

— Хорошо.

Когда мы пришли к Никушору, там сидело несколько человек, бывших депутатов и министров, и шел горячий политический спор. Я поднял руку и сказал:

— Прошу прощения! Вы не могли бы оставить на время политику и высказать свое мнение по одному интересующему нас вопросу. Дело касается нашего друга Майера с моноклем. Господин Майер — ваше слово.

Присутствующие выслушали Майера, но мнения разделились. Одни считали, что монокль Майера может произвести дурное впечатление, другие, наоборот, уверяли, что именно монокль его и спасет.

Майер внимательно слушал прения сторон и все больше бледнел.

Слово взял один журналист:

— Мое мнение следующее. Основной аргумент господина Майера состоит в том, что он не инженер Майер, а Майер с моноклем. Но как же он сможет настаивать на этом, если он явится без монокля? А вдруг какой-нибудь член комиссии скажет: «Вы Майер с моноклем? Но я не вижу никакого монокля!»

Майера бросало то в жар, то в холод:

— Вы правы. Но ведь и господин Станку прав. С моноклем я могу показаться нахалом. А без монокля я — уже не я. Что же мне делать? Ради бога, скажите, что мне делать?