Сергей Зенкин - Листки с электронной стены

В литературной критике и риторике традиционно различается изображение «возможного» и «фантастического». Изображение возможного (пусть и не обязательно реально имевшего место) называют «правдоподобием» или «реализмом». Легенда о 28 панфиловцах, придуманная в «Красной звезде», была явно неправдоподобной и антиреалистической — она рассказывала о том, чего не просто не было, но и не могло быть. При этом она все же маскировалась под правду, только не фактическими подробностями, а аффективным настроем. От дешевых пропагандистских агиток ее отличала трагическая тональность рассказа: победа далась нелегко, герои-панфиловцы победили, но сами погибли в бою (оттого, кстати, и некого из них было расспросить, проверить рассказ). Этим она хорошо подошла на роль символа, была удостоверена государством (в указе о награждении) и увековечена в официальной культуре. Ее критика до сих пор воспринимается многими как очернение исторической памяти народа. Приходится признать, что эта память не может жить без фантастического символа, о правдоподобии которого — о правдоподобии, не просто о правдивости! — недопустимо задумываться и в котором реальный трагизм поражения заслоняется гордостью за вымышленный успех.

Собственно, так же сегодня и со всей исторической памятью России: положено не столько скорбеть и ужасаться потерям, понесенным страной (на войне и не только), сколько торжествовать по поводу одержанных побед. А если где-то и когда-то реальных побед не хватало, то их можно выдумать — и потом гордиться ими хоть целый век.

Предыдущий текст отчасти задумывался как социологический эксперимент, то есть я знал, что придется написать еще раз по итогам обсуждения, изучив аргументы за и особенно против.

В отрицательных и недоброжелательных комментариях повторяется один и тот же набор аргументов: 1) ну да, этот подвиг — вымысел, и что из того? это условный собирательный образ реального народного героизма; 2) историческая память во всех странах основана на мифах, иначе не может быть, 3) журналисты из «Красной звезды» придумали подвиг 28 панфиловцев — и правильно сделали, так было надо в то время для подъема патриотизма; 4) то же самое и теперь — «зачем развенчивать подвиг в то время, когда стране особенно нужны герои?» (так высказался где-то режиссер, снимающий фильм «28 панфиловцев»). Итак, практически никто не спорит, что имела место фальсификация, но ее разными способами оправдывают, а ее разоблачение осуждают как подрыв духовных устоев.

Отвечу по порядку, начиная с конца.

Кинорежиссеру, выдвинувшему аргумент 4, можно было бы напомнить слова Брехта: «горе стране, которая нуждается в героях», — но он вряд ли их оценит, что это вообще за Брехт такой? Зато показательна его незатейливая коммерческая логика: если в стране (предположим) есть спрос на героизм, то неважно, настоящий это будет товар или контрафактный. Какая разница, что продавать — паленые айфоны или вымышленные подвиги? И зачем разоблачать подделку, сбивать на нее цену? дайте людям заработать.

Аргумент 3, насчет «подъема патриотизма», требует выяснить, как конкретно воздействовали публикации типа «28 панфиловцев» на своих читателей, и особенно на солдат-фронтовиков, которых они вроде бы и должны были вдохновлять на подвиги. Это в тылу люди еще могли не знать (или не хотеть знать) правду, а солдат на передовой прекрасно понимал, что взвод пехоты не может выдержать атаку танкового батальона; как же ему верить в такие россказни? Не сочиняли ли их пропагандисты с целью «поднять патриотизм» собственного начальства — попросту говоря, угодить ему?

Аргумент 2 сегодня особенно востребован в политической полемике: да, мы врем — но и все врут; да, мы подлые — но и весь мир подлый. Перефразируя старую остроту, «плагиатор считал, что пишет на уровне мировых стандартов». На самом деле героические мифы, конечно, создавались и создаются в разных странах; но в некоторых не самых отсталых странах эти мифы еще и разоблачаются. Один из коллег уместно напомнил мне фильм Клинта Иствуда «Флаги наших отцов» — печальную историю «назначенных» героев с прославленного, но фальсифицированного, постановочного военного снимка; сила фильма именно в критическом отталкивании от мифа, хотя этот миф все-таки опирался на реально одержанную, а не вымышленную победу. Идеальным типом тех фальсификаций, о которых идет речь у нас, был другой пропагандистский образ — геройский «товарищ Огилви», полностью выдуманный сотрудником Министерства правды в романе Оруэлла и, подобно «28 панфиловцам», удостоверенный самим Большим Братом. Пример Иствуда или Оруэлла показывает, как культура — история, литература, кино — работает не только на мифологизацию, но и на демифологизацию. Если быть как все, то надо ведь подражать и этому тоже, не так ли?

Аргумент 1 вроде бы затрагивает самую глубинную суть дела. Допустим, для исторической памяти нужны «собирательные образы», и неважно, стоит ли за ними конкретная реальность. Будем чтить мифы как условные знаки — в конце концов какая-то идея ими всегда обозначается («народный героизм», «ВОВ»). Тут, однако, открывается огромная серая зона исторической памяти, масса логически неразрешимых вопросов. Какие именно мифы следует чтить? даже если брать безусловно патриотические — скажем, разве Добрыня Никитич и Илья Муромец для нас столь же священные фигуры, как 28 панфиловцев? Их князю Красному Солнышку собираются ставить памятник — а почему не им тоже? может, вводить градацию мифов по степени святости — святость первого, второго разряда?.. Или другая проблема: вот есть конкретные герои, с именами и фамилиями, но что именно они сделали — лучше не выяснять, потому что обнаружится, что все было не так. То есть историческая память говорит одними именами без глаголов, подлежащие есть, а сказуемые замалчиваются, зажевываются, — и как же такую речь выборматывать? Или еще: миф о панфиловцах мы помним, а историю этого мифа — то, как другие люди конструировали и аранжировали их подвиг, — забываем; но разве и то и другое не есть предмет для памяти? Если бы открыто признать мифы мифами, чистым продуктом художественного вымысла, то с ними не было бы никакой проблемы, но на самом деле это мутное смешение вымысла с реальностью, а фильтровать эту муть, отделять правду от выдумки почему-то объявляют вредным. Мы охотно (хоть и чуть-чуть понарошку) чтим древние предания; но тут перед нами исторический новодел, на наших глазах фабрикуемый ловкими руками фальсификаторов, — как же принимать всерьез такие подделки (ср. аргумент 4)?

В споре о героях-панфиловцах историческому, критическому сознанию противостоит магический культ. Это именно магия, а даже не религия, потому что проработку духовного опыта (например, в христианском смысле) она подменяет поклонением идолам, отдельным священным предметам и легендам — не смущаясь даже их перепроизводством и инфляцией. Как говорил один литературный герой, щепок от креста господня, выставленных в церквах по всему свету, хватило бы не на крест, а на целый забор; но что до того идолопоклоннику, припадающему вот к этой конкретной святыне? Другое дело, что история все-таки существует, и не только в сознании, но и в реальности: то есть времена действительно меняются, а мифы, которые не желают признавать себя вымыслом, все более обесцениваются. В какой-то момент (как было у нас четверть века назад) изолгавшееся и изверившееся общество просто распадается — и тогда идолопоклонники начинают ныть, возмущаться и кивать на злые силы, «развалившие великую страну». Да никто ее не разваливал, кроме вас самих: потому что не желали знать правду, соглашались жить в мутной лжи. А во лжи никакая страна долго не устоит, даже великая.