Йоав Блум - Руководство к действию на ближайшие дни

– Не может быть, чтобы ты выбрала меня, – как-то сказал он. – Ведь кого любить – не выбирают.

– Конечно выбирают, – ответила она и положила в рот маленький кусочек чего-то, что лежало на тарелке. – Первый укус любви действительно не выбирают, но вот расчесывать его или нет – выбрать можно.

Из уголка рта у нее стекла капелька сока от того, что она ела, и он подумал, что не выдержит этой невероятной красоты.

– Ведь у каждого из нас есть кто-то, кто говорит, что любит его, кто считает его классным, – сказал он. – Даже у тех, кто совсем-совсем не такой, даже у полных мерзавцев. Неужели все достойны любви?

– Дурак, – сказала она, продолжая бежать рядом с ним в своих жутких фиолетовых штанах, – это не опровержение, а, наоборот, доказательство. – Она послала ему воздушный поцелуй и умчалась вперед.

– Не важно, есть ли у тебя «плохие» качества, – сказала она, когда они смотрели на город, сидя на крыше. – Как только появляется женщина, которая любит тебя, в том числе и эти качества, они раз – и становятся хорошими. И ты уже не нерешительный – а просто все обдумываешь, ты не живешь мечтами – у тебя душа ребенка, ты не копаешься в дурацких подробностях, а внимателен к деталям. Больше того, ты не терпишь провал за провалом – а пытаешься снова и снова. Понял? – Она подняла на него глаза.

– Что? – переспросил он, смущенно глядя на то, как в них отражаются огни вечернего города.

В конце концов она забила в его недоверие последний гвоздь, он сдался – и закрыл глаза. Они лежали на клетчатом пледе для пикника.

– Чтобы быть счастливым, тебе нужно помнить четыре вещи, – сказала она. На ее лице мерцали отблески солнца, пробивавшегося через листья деревьев. – Всего четыре. Никто не обязан тебя любить, ты не обязан никого любить, можно любить тебя, ты способен любить.

Так, значит, да, она любила его. Существовала женщина, которой он был нужен. Оказалось, что это самый сильный на свете наркотик.

Любовь – явление, которое до тех пор казалось ему просто фантомом – когда он видел, что такое приключилось с другими людьми, более сентиментальными, улыбчивыми, из тех, кто умеет наслаждаться жизнью. Она говорила, что он добрый и милый, что под всем его цинизмом кроется нечто мягкое и нежное, как загривок избалованной сиамской кошки.

– Снимать с тебя кожуру, находить эту сочную нежную часть, которую можно гладить, я люблю больше всего. У тебя тонкая кожура социопата, что да, то да, но у кого ее нет? Под ней тот, кто обнимает меня, смотрит на меня. У людей, как и у шаров, объем больше площади поверхности. А кроме того, – она шаловливо посмотрела на него, – у тебя кубики на животе. Парня с такими кубиками упускать явно не стоит.

Надо было догадаться, что случится дальше. Он должен был почувствовать эту неожиданную тяжесть внутри, еще когда шел под венец.

Они решили, что не будут устраивать пышную свадьбу: пригласят всего нескольких друзей, свадьба состоится в саду дома ее родителей, обычная церемония, ничего сверхъестественного; ведь мы празднуем радость быть вместе, а не соревнуемся, кто больше потратил, правда? Длинными и медленными шагами он шел к подвешенному полотнищу [20] Во время традиционной еврейской свадебной церемонии жених и невеста стоят под особым балдахином – полотнищем, натянутым на четыре шеста, которые держат четверо мужчин. – и вдруг почувствовал, как перестает быть против всего мира – и переходит куда-то еще.

Теперь у него будет сообщник в преступлении. Сейчас, вполне официально, они оба против всего мира. Когда-то он думал, что ему никто никогда не потребуется. Но если ему никто не нужен – хотя бы она будет рядом с ним.

И когда она подошла к нему по аллее сада – растроганная, простая и растроганная, – он почувствовал, как по коже побежали мурашки. Как будто их отношения до того момента были только экспериментом, а сейчас ему впрыскивают лекарство, сыворотку чувства, которое исцелит его, поднимет туманную завесу над его глазами, покажет ему мир таким, каким он может быть, когда ты бежишь по бескрайнему полю, и ее рука – в твоей.

Он не смел посмотреть вниз, но был уверен, что между его подошвами и лужайкой дома ее родителей – хотя бы несколько миллиметров воздуха.

Мы с тобой против всего мира, мы с тобой против всего мира, мы с тобой против всего мира.

Мир дал им десять месяцев – и нанес ответный удар.

Что-то оказалось не так с анализами, повторные анализы снова дали не лучший результат, к врачу пришлось ходить все чаще, говорить о чем-то, опустив глаза, – короткие обмены репликами, полными страха, по пути на работу, – а в конце концов диагноз оглушил их, как выстрел.

Он сидел там, в кабинете доктора Какая-разница-как-его-звали, под неоновой лампой, и слушал его объяснения о том, что уже слишком поздно, о том, как уже распространились метастазы и лечение бесполезно, о том, как он сожалеет, что вынужден сообщить им об этом. Ее рука крепко сжала его руку, когда врач давал прогнозы: полгода, если ничего не делать, год или чуть больше, если уже завтра начнем наиболее интенсивное лечение, и как в этом случае пострадает качество жизни. Как будто качество жизни не страдает от невозможности отодвинуть скорый ее конец.

Слова проходили сквозь него, как излучение. Невидимые, грызущие, оставляющие разрушительный след в самом главном веществе, которое только есть, – в ДНК души. Она еще раз сжала его руку, палач за столом произнес еще одну фразу – и он просто перестал слушать. Его взгляд блуждал по корешкам книг на полке за спиной у врача, бродил по столу, заваленному бумагами, устремился к окну, в котором отражался монитор компьютера.

Авиталь предпочла прожить следующие шесть месяцев без лечения.

– Я не хочу ничего особенного, – говорила она ему. – Ни кругосветного путешествия, ни приключений под занавес. Просто хорошо провести эти шесть месяцев, пока надо мной не погасят свет.

Он ушел с работы, и оставшиеся месяцы они провели вместе, устраивали пикники в парке, как когда-то раньше, смотрели фильмы, разговаривали, даже смеялись, как обычная пара.

Ночью, когда она засыпала, он лежал в постели без сна, выходил в гостиную и целыми часами смотрел передачи восьмидесятых годов. Наконец, как-то ночью, тихо выскользнул из дома и пошел выпить. В первом же попавшемся по пути баре он уселся у стойки и стал заказывать стопку за стопкой. Водки. На третьей стопке боль притупилась, на пятой – его охватило забвение, на седьмой – чувства вернулись – в несколько раз сильнее, чем раньше. Он вдруг обнаружил, что рассказывает какому-то совершенно незнакомому человеку, который сидел у той же стойки, интимные подробности своей жизни, плачет, бьет по столу кулаками, обличает виновного – в какой-то точке где-то в воздухе.