Александр Проханов - Громкая тишина

— Приступай, Светлов!..

Солдат снял подсумок. Отложил автомат. Ловко, цепко, молодым скоком выпрыгнул на броню. Осветился весь. Тонкий, гибкий, стоял, покачиваясь, словно пожар давил на него своим свистом, плотным светом. Двое других вытянули бурдюк с водой. Лили на него, на плечи, каску, бронежилет, а он, не замечая этой проливавшейся озаренной воды, смотрел на огонь.

— Вперед!..

И метнулся на пламя, поднырнул под него, оказался в кабине. Метался там, среди рычагов, нащупывая управление, боролся, отбивался от жалящих языков. Сработал ключами. Двигатель, накаленный, но живой, будто ждал этого прикосновения. Заработал. И КамАЗ, длинный, как горящий сарай, волоча по бетону ошметки сгоревших скатов, нагибая косое ветреное пламя, пошел, открывая дорогу, уходя с проклятого места, из-под убивавших его пулеметов. И рядом с ним, по обочине, обжигая борта, шел и стрелял БТР. Заслонял КамАЗ, и майор все смотрел на близкую, темневшую в кабине голову, на плечи, выступающие из огня.

— Хорошо, Светлов!.. К черту, прыгай!..

Тот не слышал, рулил. Второй КамАЗ, рассеивая плоский слоистый дым, тронулся следом. И вся колонна, почуяв пространство, откупоренный на трассе прогал, качнулась, пошла.

Светлов, отогнав наливник, вылетел из кабины. Отделился от пламени, сбрасывая с себя красные крылья. Бросился к транспортеру, и майор сверху сильным взмахом ухватил его, втянул на броню, почувствовав мышцами его гибкую легкость. Прижал к себе, охлопывая, обнимая, и солдаты лили из бурдюка, и Светлов весь дымился, клубился черной, прилипшей одеждой.

Сторонясь горящих цистерн, растягиваясь на интервалы, колонна шла мимо. Водители крутили баранки. Мелькали на противосолнечных щитках солнечные зайчики. Горел наливник. Светлов, мокрый, с острыми плечами, отплевывался ошметками горькой гари. И комбат, глядя на пожар, на идущую колонну, на худые плечи солдата, вдруг испытал к нему такую благодарность и боль, такой запоздалый страх за него, — обнял, поцеловал в худую закопченную щеку.

— Спасибо, Светлов, милый!..

Колонна скрывалась. Замыкая движение, отстреливалась, крутилась на платформе двуствольная установка. Клименко провожал колонну на одном БТРе. Другой продолжал работать по кручам, вертелся на месте боя. Душманы уже не стреляли. Вершины вздрагивали от минометных ударов.

С неба по-рыбьи, наклоняясь, на мгновение замедляя скольжение, ныряли два вертолета, пуская в горы черные щупальца трасс.

На обочине у КамАЗа лежал перевязанный, забинтованный капитан, и солдаты, открыв кабину, примерялись, как лучше занести его на сиденье.

— Ну, капитан, как дела? — склонился над ним Глушков, над его белым лицом, над красным сквозь бинт пятном. — Все в порядке, прорвались!

Солдаты обступили его, собирались поднять.

— Все хотел тебя, майор, спросить!.. Сколько раз виделись, а как звать тебя, не узнал!.. Хоть сейчас давай познакомимся!.. Я — Котеночкин Сергей Николаевич!.. Котеночкин я!.. — Солдаты поднимали его, причиняли боль, и он, страдая, борясь с обмороком, повторял: — Котеночкин я, Сергей Николаевич!

— А я Глушков! Давай, Котеночкин, поправляйся! Еще с тобой помурлыкаем! Мышей с тобой вместе половим!..

Его занесли в кабину, уложили на сиденье. А он все бормотал, повторял свое имя. Словно стремился задержать себя на земле, утвердить себя:

— Котеночкин я, Сергей Николаевич!..

Подкатил второй БТР. Из люка, тяжело, вытягивая за собой автомат, появился полковник, тот, проверяющий, что недавно отчитывал за грехи комбата. Его лицо, немолодое, полное, не успевшее загореть, было в румянце, глаза блестели, рот, подбородок, скулы проступили резче. Словно под прежним лицом, утомленным и вялым, открылось другое. Его форма, новая, невыгоревшая, была смята и скомкана ремнями «лифчика», испятнана копотью. Увидев майора, он бодро кивнул, как знакомцу. Они и были знакомцы, участники единого боя. Выиграли его сообща.

Майор понимал его состояние. Еще недавно — Москва, бульвар и троллейбусы, уютный дом и семья. И вдруг — этот бой в ущелье, и он, полковник, прижимает к бойнице округлившийся глаз, бьет из автомата по круче.

— Поздравляю, товарищ полковник, с боевым крещением! — усмехнулся комбат. — Теперь вы, как говорится, сами увидели нашу обстановку. Помогли нам в работе. Много дел на трассе, до всего не доходят руки. Не всегда свежие кинофильмы завезти удается.

— А вот это и есть просчет! Это вам в минус, майор! — сухо и строго, меняя выражение лица, сказал полковник. — Руки должны доходить!

— Будем стараться, чтобы руки доходили, товарищ полковник! — согласился комбат.

Кругом было солнечно, тихо. В стороне красной копной горел наливник. Ухала по горам артиллерия. Летел в вышине вертолет. Этот участок дороги был больше не страшен. В каменных лежках, накрытые взрывами, убитые, лежали душманы, валялись искореженные пулеметы. Здесь больше не будут стрелять. Теперь не здесь, в другом месте.

Солдаты с брони смотрели на своего командира. На Светлове высыхала одежда. Комбат козырнул полковнику, пустил вперед БТР, навстречу новой, спускавшейся от туннеля колонне…

…В те годы была не любовь. Были посланцы любви. Мчались далеко впереди, извещая, что за ними неизбежно грядет ее явление.

Он сидит у окна, смотрит, как у кирпичной стены соседнего дома девочка — забыл навсегда ее имя — играет в мяч. Ударяет о стену. Перепрыгивает. Успевает обернуться, поймать. Раз, другой, третий. Кирпичная стена. Скачущий красный мяч. Какие-то старушки на лавке. Пузырящееся на веревке белье. И в прыжках, в повторениях, в ударах мяча, в обернувшемся, розовом, с темной кожей лице, что-то мгновенно меняется. Ошеломляет его. Издалека, из окна, ошеломленный, он чувствует, как она, почти ему незнакомая, становится дорогой и желанной. Стремление кинуться к ней, быть с нею рядом, ловить вместе ее мяч, чувствовать ветер от ее прыжков, от ее школьного платья, от темной с белым бантом косы. Длилось мгновение и кончилось. Обычный кирпичный дом. Пузырится на веревках белье. Соседская девочка играет в мяч.

В пионерском лагере, в его отряде — девочка. Некрасивая, рыжая, веснушчатая, с большим носом, угловатая, с неверными, негибкими движениями. Над ней насмехаются, неохотно берут в свои игры. Он и сам испытывает к ней почти неприязнь, желание уязвить, увидеть, как насупится, еще больше подурнеет ее лицо. Он сидит за столом под высокими соснами. Они пьют чай из кружек, заедают ватрушками. Она — напротив. Подносит к губам кружку. И вдруг — поворот головы, налетевший солнечный луч, шум сосны. Что-то случилось. Словно на ее лицо пришел свет, прогнал тень, снял маску. И вся она в свете, прекрасная, дорогая, — ее золотистые волосы, розовая нежная кожа, дышащие близкие губы, чудные голубые глаза. Он не может на нее наглядеться. Она ненаглядная. Он хочет ее защитить, заслонить, служить ей… Она для него драгоценная. Солнце ушло. Сосны прошумели и смолкли. Перед ним — некрасивая девочка. Вяло жует ватрушку, прихлебывает из кружки чай.