Лев Трутнев - Живи и радуйся

Дед кивнул головой:

– Вот-вот, так и держи вожжи.

В воскресенье запуржило. Снежная мгла затянула все видимое из окна пространство. Даже ближние дома утонули в круговороте густого снега.

– Закутило-замутило, где кого захватило – там и ночуй, – высказался скороговоркой дед, топчась у порога, – он собирался навестить своего приятеля и свояка – Прокопа Семинишина и, надев полушубок, подпоясывался.

– Вот и не ходил бы никуда в такую пропасть, – предостерегла его матушка, – еще заплутаешься в такой-то мгле.

– А я от палисадника к палисаднику – по набитой тропке, – с некоторой виноватостью в голосе отозвался дед. – Да и ходьбы-то тут – три двора.

– Где её определишь, эту тропинку, – вон как метелит, – клонила своё матушка, – пропасть. И та убежала, не пообедав, – это она уже о Шуре.

– Придет, – произнес дед уверенно и хлопнул дверью.

Я нашел в старой тетрадке, хранившейся на этажерке, пол-листка чистой бумаги, взял огрызок карандаша – большего не было – и устроился за столом рисовать. А матушка вытянула из угла прялку и уселась прясть кудельку овечьей шерсти. Глядя, как из-под её пальцев тянется тонкая нить, я поинтересовался:

– А что ты с этими нитками будешь делать?

Матушка улыбнулась.

– Носки тебе и деду свяжу, а вообще – многое можно. Раньше и зипуны вязали.

– Что за зипуны?

– Тужурки такие теплые, без воротника…

Утка, которую я начал рисовать, поплыла не в камыши, как я хотел, а к берегу, и глупо – там притаился за кустами охотник.

Рисование захватывало, поднимало воображение, но и разговор с матушкой тянул к себе. Да и матушке, видимо, наше общение нравилось, потому что она продолжила затронутую тему:

– А еще лен пряли и рубашки из него шили.

– Что за лен?

– Растение такое волокнистое. Из него не только тканое полотно делали, но и масло давили из семян.

Из-за нехватки книг любые новые знания захватывали сознание, потому я и с засветившимся интересом попросил:

– Расскажи, расскажи про всё это!

Она покачала головой:

– Будет ли тебе интересно? И поймешь ли, что к чему?

– Пойму! – возгордился я.

– Тогда слушай…

Пока охотник ожидал утку, в небе появился коршун. Его я заштриховал начерно, почти истерев торчащий стерженек карандаша.

– Сеяли лён вначале июня, – потянула свой рассказ матушка, – руками, под околочком, на новых землях, а дёргали во второй половине августа и тоненько стлали на жнивьё от покоса, на бугорке и солнцепеке – улёживаться недельки на две. После – вязали снопы, обколачивали семена и сушили снопы в бане, на полке. По окончании сушки лён мяли мялками. Занимались этим женщины. Обмятый лён вязали в «горсть». Двадцать «горстей» назывались десятком. Часто лён в «горстях» оставляли до глубокой осени, а после – трепали, хотя лён можно трепать и сразу после мялки, коль время есть. Перед трепанием лён сушили на печках. Трепак – это деревянное приспособление в виде маленького весла, скошенного с боков…

Я слушал, мало чего понимая, но молчал. Меня услаждал матушкин голос: ровный, мягкий, спокойный. Что-то далекое натекало мне в душу от этого голоса. Память ли сердца о младенчестве, о том времени, когда матушка рассказывала мне детские сказки, убаюкивая, или глубокая любовь к ней лелеяла душу, но отрадно мне было и сладостно.

Сыновья любовь к отцу как-то притухла за годы войны. Да и не успела она у меня устояться, вырасти до тех пределов, когда и сердцем, и душой чувствуешь кровную связь с родным человеком, осознаешь его неотъёмную близость с собой, глубину его жизненной духовности, и трепетно ловишь каждые отзвуки его голоса. А матушка вошла в моё сознание, возможно, еще раньше грудного младенчества, с самых мгновений моего зрительного восприятия света. Я как бы впитал все флюиды её естества, глубоко и на всю жизнь. Да и где он – отец? Тревога за него засела в душе глубоко и неотвратно: стоит только улететь мыслями в прошлое. А матушка – вот она, рядом…

– …Оставшиеся после трепания отходы, – продолжала матушка, – использовали для грубого тканья на мешки или попоны, или вили из них веревки. Затем шел процесс чесания. Лён чесали специальной щёткой из гвоздей. – Увлекшись, она гнала и гнала пряжу на веретено, и скорее воспоминания подняли в ней желание высказаться, чем мой интерес. – Очесанные «куколки» – по пять «горстей» – привязывали на прялку и пряли, обычно – зимой, на нитки, которые затем мотали на рогатки и крестовины. Полумотки мочили и совали ненадолго в древесную золу…

А охотник-то оказался добрым – он не стал стрелять утку, а поднял ружьё на коршуна. И эх! Кончился стерженек – зацарапали бумагу обстроганные концы карандаша, и пернатый хищник так и остался висеть над уткой. Жалко.

А матушка, не замечая моего сожаления, продолжила:

– После этого их сушили на печке и сутки парили под тряпками, полоскали, снова сушили и разматывали на бобины. Потом – сновали на сновалке и ткали на самодельных станках на холсты. Вытканные холсты мочили, колотили вальками и снова сушили. В то время все берега нашего пруда были сплошь устелены холстами. Мочение повторялась несколько раз в день – мочат и колотят, мочат и колотят. Такое отбеливание длилось недели две: обычно – весной, до прополки хлебов. И холст становился белым. Из него вручную шили рубахи, штаны, рушники, занавески и полога… Рушники и рубахи расшивали специальными нитками, называемые бумагой. Их покупали в торговых лавках…

Уже знакомой в какой-то степени с крестьянской работой, я прикидывал: как да что? И был поражен тем объемом работы, который нужно было проделать, чтобы получить тот самый, пригодный для шитья рубах, холст. «Это сколь же дел! – закрутились в сознании примерные прикидки по всему тому, что рассказала матушка. – Не охватить!» Меня даже рисунок перестал интересовать. Я глядел, как мелькают спицы деревянного колеса прялки, и слушал.

– Почти так же обрабатывали коноплю. Конопляное волокно – грубое и толстое – шло на изготовление веревок, которые сучили на деревянных бобинах, дома, используя специальные отверстия в лавках.

Ткацкие станки, прялки и разные принадлежности к ним продавались в торговых лавках, но многие делали их и сами, украшая различными узорами.

Матушка замолчала и внимательно поглядела на меня.

– В какой-то книжке, у Шуры, я видел рисунок, на котором мужики были в лаптях, – поняв, что она закончила свой рассказ, опустился я в мысленных образах от одежды к обуви.

– Лаптей, сынок, в Сибири не носили: сапоги или чирки. – Матушка отставила к стенке прялку, просматривая сученую нитку. – Мужские чирки шились чаще всего с голяшками, женские – со шнурками. И сапоги, и чирки были из кожи крупнорогатого скота. Для чего сырую и подсоленную кожу погружали в кадки с раствором «квасцов», приготовленных из ржаной муки. Шерсть из шкур в квасцах полностью выпадала, после чего – шкуры дубили. Для дубления использовалась ивовая кора – лыко…