Лев Трутнев - Живи и радуйся

Хлопнула дверь – в избу вбежала Шура, вся облепленная снегом, и наш разговор прервался.

Едва я закончил делать домашнее задание, как со двора пришел дед.

– В амбаре я нашел старые заячьи петли, – сообщил он, – надо бы их поставить, попытать удачу, а то постность надоела – мясца хочется.

Я обрадовался такой возможности, выскочил из-за стола.

– Не суетись. – Дед усмехнулся. – Сейчас в лес не сунешься – снегу по пояс. Вот схожу к Дашке Шестовой – её мужик до войны шибко охотой увлекался. Лыжи должны остаться.

– Отдаст она их тебе, – гася вспыхнувшую горячность, засомневался я.

– А что не дать-то? Мужик её в первый же год погиб где-то под Москвой. Жди – не жди, не воскреснет. Самой ей лыжи не нужны, а девчонка у неё еще малолетняя. Да и охотничьи лыжи не для женского пола. Я ей, может, чем-нибудь помогу за это. Без мужского догляда двор их, да и дом, поди, за три года обветшали – руки надо прикладывать, и ни какие-нибудь, а мастеровые. Я, слава богу, еще кое-что могу делать по плотницкому ремеслу.

– Так ты сейчас и иди! – вновь заторопился я.

Дед только усы разгладил.

– Сейчас не сейчас, а вот управлюсь со скотиной и схожу.

У нас была корова, четыре овцы, две гусихи с гусаком и десятка два кур. Как рассказывал дед, нам, русским крестьянам, больше одной коровы иметь не разрешалось, лошадей держать – вообще было запрещено, свиней – тоже. А дать сена корове и овцам я бы и сам смог и сказал об этом деду.

– Так-то оно так, да закроешь ли ты всё, как положено, на ночь, утеплишь? Я буду сомневаться, а зачем это. Да и поить всех еще надо. А вот, чтобы быстрее дело пошло и коль ты уроки осилил, давай вместе будем управляться.

Ну как тут возражать? Прав дед, и мы дружно направились во двор.

Как уж там получилось, мне было не ведомо, но принес дед лыжи хотя и наполовину облупленные, но целехонькие: широкие, с хорошо загнутыми носками, добротными креплениями из кожи. Правда, эти крепления были великоватые для моих валенок, сползали к голяшкам, но дед не решился их подгонять.

– В следующую зиму у тебя будут другие валенки, побольше, и эти ремни в самый раз к ним окажутся, а трогать так ладно все сделанное не резон, – объяснял он свой отказ. – Приспособишься – тебе ходить много на лыжах не придется. Вон до первых околков и всё – зайцев и там предостаточно.

Пришлось согласиться, а на следующий день я, едва вернувшись из школы, двинулся в лес. Тихо. Солнечно. Искристо. Снег под моим малым весом почти не проваливался, и лыжи, хотя и виляли изредка в стороны, всё же неплохо скользили. Я, поднимая носки валенок, насколько позволяли крепления, выравнивал ход лыж и быстро освоился с тем неровным движением, хотя и впервые в жизни шел таким образом.

А как отрадно было плыть по наметам снега, зная, что там, под лыжами, едва ли не метровые их глубины! Шагни в сторону – и утонешь по грудь. И я, опасаясь слететь с твердой опоры в снеговую купель, двигался с особой осторожностью, внимательно следя за направлением лыж и выравнивая их по ходу.

Вдоль первой же опушки, затененной тальниками, потянулись заячьи тропы, то вытекая из плотных кустов, то уходя в них. Вспоминая, как и где мы ставили петли с Кольшей, я стал присматриваться к заячьим наметам, выбирая подходящие места для вязки петель. И время как бы остановилось для меня. Я ничего не слышал и ничего не замечал, кроме стылых талин и заячьих следов между ними. Мороз был не ахти какой, и я голыми руками мотал мягкую проволоку вокруг молодых осинок и берез, настораживая петли. И час, и два…

Солнце почти упало на лес, когда я выбрался из тальниковых крепей и с легкой радостью заторопился домой. Навыка ходьбы на лыжах, да еще и с неплотными креплениями, у меня не было, и эта спешка сыграла со мной злую шутку: где-то недалеко от последнего перед деревней колка я завалился набок и сразу утонул в рыхлом сугробе с головой. Пришлось выскребаться из сыпучего морока, раскидывая снег почти до земли, а после еще долго я пытался стать на лыжи и удержаться на них, выруливая из образовавшейся ямы.

– Раньше мы добывали их по первому снегу коробами, чтобы всю зиму пробовать томленой в печке – с чесноком и луком – зайчатины, – взвешивая на руке одного из двух принесенных из леса зайцев, говорил довольный моим успехом дед.

А я и вовсе цвел плохо скрываемой радостью, даже гордость за себя натекала в душу: еще бы, как не крути, а выходило, что я отменно поставил петли – иначе бы не влетели в них шустрые зверьки.

– Как это, коробами? – гася нотки тщеславия, не понял я.

– А так, – дед обернулся, – соберём десятка два подростков, желающих погонять зайцев, а сами с ружьями на номера. Гай в лесах поднимался такой, что оттуда всё живое, вплоть до малых птах, уносилось, а зайцы едва ли ни гурьбой на нас выпрыгивали – только стреляй. Их тогда было, что мышей в хлебных суслонах. Поодаль, на телегах, короба плетеные стояли, накидаем туда косых до верха и в деревню. Там делим: загонщикам по два зайца, нам – по десятку, а то и больше, как выходило. Причем дележом всегда одни и те же доверенные охотники руководили – все по-честному: каждую кучку, отворачиваясь, окликал кто-нибудь из загонщиков. А у них тоже свой заводила был, и с ним мы и договаривались по загону. Бывало, кроме зайцев, и деньги, сбрасываясь, давали – смотря как постараются гнать. Вот так-то, малый Ленька, мы и жили-были. – Дед щурился весело. – Я их сейчас под навесом обелю, – кивнул он на зайцев, – и одного Дашке отнесешь в подарок – за лыжи.

– А чего не сам? – отвлекся я от наплывающих образов большой коллективной охоты: орущие ребята, зайцы, мячиками прыгающие из кустов, стреляющие охотники…

– Да мне вон надо наледь у колодца отдолбить, а то вечером воды не наберешь – скользко.

Взяв завернутую в кусок мешковины тушку зайца, я в сумерках отправился к Шестовым. Найти их дом было не трудно: он стоял третьим от края, по другому порядку нашей улицы, небольшой, в четыре окошка. Два из них светились отблеском керосиновой лампы. Опасаясь возможной собаки, я с осторожностью открыл дощатую калитку и, оглядываясь, прошел к дверям. В затененной ограде, заваленной снежными наносами, тихо – ни души. Невысокое, в две ступеньки крыльцо и двери в сенцы. С трудом нашарив скобу избяных дверей, я постучал в них – ни звука. Дернув скобу на себя, увидел за столом девчонку, настолько большеглазую, что в первый момент мне показалось, будто на лице у неё, кроме глаз, ничего нет.

– Ты кто? – смело спросила она, даже не дав мне поздороваться.

От смелого взгляда её угольно черных глаз я несколько смутился и, подняв мешковину с зайцем, пояснил:

– Зайца вот вам принес.