Лев Трутнев - Живи и радуйся

Она усмехнулась. В глазах полыхнули искорки.

– А зачем нам заяц?

– Варить будите. – Я мельком оглядел кухню: печка, как у всех, стол, скамейка, ящик в углу, над ним вешалка.

– В шерсти, что ли, варить? – начала она насмешничать, и я это уловил.

– А, как можите. – Я еще хотел добавить что-нибудь смешное, но тут в избу вошла женщина: молодая, крепкая, с приятным лицом.

– Это что за гость у нас? – оглядывая меня, произнесла она с веселой улыбкой.

– Зайца в шерсти предлагает нам варить.

Меня рассердило девчоночье ехидство.

– Да он ободранный! – Я сдернул мешковину с зайца, обнажая стылую тушку.

– Ничего не пойму, – неподдельно растерялась женщина. – Ты чей будешь-то?

– Это вам за лыжи от деда, – не стал я долго объясняться.

– А-а, понятно, – как пропела Дарья. То, что это была она, я понял сразу. – Ну проходи к столу, гостем будешь.

– Нет. Мне некогда. Надо помочь деду со скотиной убираться.

– Молодец какой! А как тебя хоть зовут?

– Ленька.

– Учишься?

– Во втором классе.

– А моя вон егоза только осенью пойдет.

Я кинул взгляд на ухмыляющуюся девчонку и сделал ей рожу. В ответ и она сморщила носик и покривилась.

– Это что еще, Катька, за фокусы! – прикрикнула на неё Дарья, не видя моей гримасы. – Прута захотела?

А я, пока они отвлеклись, шустро положив тушку на скамейку, торкнулся в двери.

– Неси еще, Ленька, – долетел до меня тоненький голосок, и тут же хозяйское спасибо.

«Вот зануда», – подумалось, когда я вышел за калитку. Но зла на шаловливую девчонку у меня не было. Наоборот, что-то в ней мне понравилось: явно симпатичное лицо или словесная смелость, а может быть, и то, и другое, но как-то посветлело на душе от этой встречи, и я, с непонятной окрыленностью, рванул на рысях к дому.

А через несколько дней дед преподнес мне еще один сюрприз: ввалившись в избу с какой-то ношей, завернутой в тряпку, он положил её на скамейку и, с хитрецой улыбаясь, стал слушать, как я повторяю, заданный наизусть, стих.

– Вот-вот, в самый такой-то мороз и вышел из лесу писатель, а тут мужичок. Вроде как я в детстве, – рассудил по-своему дед. – Видать, знал жизнь тот человек, коль правильно все нарисовал. А я вот тебе забаву принес. – Он неторопливо развернул тряпку, и я увидел балалайку.

Когда-то на городском базаре, сидя на какой-то коляске, играл на балалайке безногий мужик, азартно, взахлеб, то потряхивая обернутыми в тряпьё культями, то пряча балалайку за спину или поднимая над головой, и все – не прерываясь в игре.

Проходившие мимо люди кидали ему в шапку, лежащую на земле, медяки. Кинул и я что-то, протянутое мне отцом. Долго потом мне снился и безногий игрок, и напевно бренчащая балалайка. Даже мечталось о ней. А тут вот она, на скамейке!

– Ты где её взял?! – почти крикнул я, едва одолев налетный восторг.

– Митька Шестов, Дашкин мужик, царство ему небесное, весельчак был, – начал пояснять дед, – на этих трех струнах так наяривал, что заслушаешься, не хуже гармошки хватал за душу. Ну и выпросил я у Дарьи этот инструмент. Им балалайка теперь ни к чему, а тебе на пользу. Научишься играть на ней – не лишнее по жизни будет, пригодится.

Я машинально тронул струны:

– Ага, учись, я даже не знаю, как на ней играть.

– А вот так! – Дед, взяв балалайку, присел на скамью и ударил пальцами по струнам. Да быстро: туда – сюда. И приятные звуки словно вырвались из нутра балалайки, и пошло, пошло. – Мне, Ленька, до Митьки Шестова, как до неба, но кое-какие финты по молодости лет я на балалайке выделывал. Вот, например, цыганочку. – И он лихо забил по струнам. Причем лицо его как-то по-особому просветлело.

Я и рот раскрыл от удивления: «Ну и дед у меня! Бедовый! Как тоже наяривает! Может, даже не хуже того Митьки Шестова». И гордость за деда натекла в душу. Вспомнилось далекое звучание гармошки, которую я в младенчестве стащил со стола, и тут же бабушка в широкой юбке, легкая обида… Балалайка пела по-иному, чем гармошка, но все равно как-то тонко знобило от её звуков.

А дед вдруг встряхнул рукой и распрямился.

– Вот так примерно, малый Ленька. До своих выкрутасов я тебя дотяну, а там – время покажет. Хлопни-ка вот пару раз по струнам. – Он протянул мне балалайку.

Острым углом она уперлась мне подмышку, и рука едва дотянулась до струн.

– Ты её старайся на коленях держать, – заметил мою неловкость дед. – А то натрешь плечо. Да и привыкай все делать, как положено.

Хлопнул я пальцами по струнам, и они упруго, едва ли не больно, отозвались на мой удар, издав дребезжащие звуки.

Дед усмехнулся.

– Ничего. Все наладится. Я тоже с этого начинал. Теперь каждый день будешь тренировать руку. Набьешь пальцы – будем какую-нибудь игру разучивать.

Не особенно мне светила эта боль в пальцах, но желание научиться играть было сильнее болевого ощущения. Так все и пошло, как намечал дед, и к весне я уже кое-что наигрывал.

Дня три пуржило. Снегу наметало по самые крыши землянок, и вдруг, в одни сутки потеплело. Да так, что все поплыло. Вышел я на крыльцо, как всегда спозаранку, чтобы не опоздать в школу, и ахнул: у самого дома пестрел искрящийся рябью огромный разлив, слизывая остатки снежного наноса за палисадником. И по улице везде темнели лужи, среди которых ясно обозначалась накатанная за зиму дорога, еще не успевшая глубоко подтаять. А за околицей густая синева и вовсе подперла лес, белея местами лишь шапками утонувших в ней сугробов. Даже в ограде, у заборов, проступила старая трава.

В лицо пахнуло таким стойким теплом, что показалось на улице теплее, чем в доме. Поглядев на свои валенки с галошами, я понял, что в школу мне не пройти, и вернулся.

– Пока обочины не подсохнут – всем придется посидеть дома, – понял меня дед. – Тепла натянуло из дальних степей ядреного – всё растает. Такое же вот распутье было во вторую или третью весну, как мы сюда переселились. С неделю тогда воду из землянок отчерпывали – по щиколотку каждую ночь набиралось. А вся улица озером была. Дикие утки под окнами плавали.

– Ну и ладно, – заметив моё расстройство, отозвалась и матушка. – Занимайся дома. И учителя в такую распутицу вряд ли пройдут в школу – обувь у всех поизносилась.

– И обувь не поможет, – добавил дед, – у ручья завсегда воды выше колена было – не пройти.

Из комнаты выскочила Шура.

– Я тоже сегодня не пойду на уроки…

И начался у нас семейный разговор: о том о сем, о теперешнем и былом – тоже интересно. Слушай, мотай на ус.

Плоское строение зерносклада густо чернело на фоне потухшего неба. Обойдя лужу, я приблизился к широким двустворчатым воротам с освещенным проемом открытой двери. У дальнего закрома я увидел Федьку Суслякова, по прозвищу – Суслик, он бросил школу и уже что-то делал в колхозе, и Антоху Михеева, маячивших в слабом свете керосинового фонаря. Антоха держал мешок, а Федька насыпал в него зерно плицей. Наверху пшеничного вороха я разглядел кладовщицу – Груньку Худаеву. Она ногами скатывала зерно в сусек.