Лев Трутнев - Живи и радуйся

Дед зарядил двуствольную курковку Степина и пнул ногой поросенка – тот так и лежал в мешке под сеном, тоже привязанном к саням. И дед перекинул через нас толстую веревку, ловко завязав ее конец на левой стороне розвальней.

Поросенок дал такого визга, словно ему что-то защемили. Тонкий его крик прорезал не только болотную пустоту, но и лесные чащи, и черные тальники, и узкое поле, неприятно скребанул за душу. Даже луна вроде от него качнулась. Но никакого звука не последовало за ним. Лишь все так же мягко бились лошадиные копыта о слабо накатанную дорогу и зудел под полозьями прессующийся снег.

Овчина, привязанная на слишком длинную веревку, распахнувшись, подпрыгивала позади саней будто какое-то животное. Дед снова пощекотал валенком поросенка, и снова тишину пронзил его тонкий испуганный визг…

Я жался к деду, зыркал по сторонам, ничего не различая в запятнанном тенями лесу. Еще и еще взвизгивал поросенок, а лошадь все шла ровной рысцой, мирно похрапывая, бряцая удилами. Дорога плавно петляла среди лесов, легкой тенью моталась за санями овчина. И вдруг, после очередного истошного визга растревоженного поросенка, лошадь прибавила ходу, захрапела как-то по-иному.

– Гляди, Данила? – Степин обернулся. – Где-то звери…

Дрогнуло сердце, зачастило. Напряглось тело… Но, как не вглядывался я в проплывающие мимо лесные опушки, никого и ничего не замечал. А лошадь пошла еще быстрее, почти галопом. Сани, как лодка на волнах, запрыгали из стороны в сторону, раскатываясь и ударяясь в опасном наклоне о снежную обочину дороги. Еще взвизгнул поросенок. Вроде мелькнуло что-то сзади бьющейся в скольжении овчины. Легкие тени трепыхнулись близ дороги. И тут я заметил несколько белесых зверей, едва различимых в обманчивом лунном свете. Их и не уловил бы взгляд, если бы не тени, мечущиеся по искристому снегу.

Теперь сани мотались с неимоверной силой, ударяясь так, что внутри у меня екало – лошадь взяла галопом. Я увидел, как дед поднял ружье. Оно у него качалось при встряхивании саней. Вроде рык скребанул тишину где-то сзади. Овчина как-то странно закувыркалась будто живая. Выстрел громыхнул громом – еще один. Сани подбросило так, что если бы не веревка, под которой мы полулежали, не удержаться бы в них!

– Что, Данила? – заорал Степин.

– Кажется, зацепил, плохо видно…

Лошадь неслась с храпом, выбрасывая из-под копыт ошметки снега выше саней, билась в испуге между оглоблями, унося сани с такой легкостью, будто это были не тяжелые розвальни, а легкая кошева. В этой шальной езде, круговерти бурных чувств, я боялся лишь одного: вылететь из не в меру раскачавшихся саней – и держался одной рукой за веревку, второй – за полу дедова тулупа.

– Направляй к деревне, выбросит! – крикнул дед Степину. – Звери лесом пошли, наперерез!..

У меня нутро похолодело. Как мог, косил я глаза на пролетающие мимо снежные заносы, но волков не видел. И все же искорка спокойствия теплилась в глубине сознания – у нас было ружье, которое дед держал наготове.

– Не бойся, – шепнул он мне в ухо, – на дорогу они теперь не сунутся, а лесом, глубоким снегом, им лошадь не перехватить…

Эти слова еще больше успокоили меня. С игривой веселостью высунулся я из-под полы и тут же получил в лицо отметок снега. Мелькнули в стороне огоньки. Сани покатились ровнее. Деревня! Еще немного, и лошадь почти уперлась оглоблями в ворота Степиного двора.

Первым соскочил я, резво вспрыгивая, чтобы размять ноги. Затем – неторопливо вылез из саней дед, пошел открывать ворота. От лошади шел пар, густо пахло потом.

– Намылилась, – похлопал ее по крупу дед. – Ничего, по утрянке поедем смотреть подстреленных зверей.

– А почему не сразу? – не понимал я деда.

– Сразу – рискованно. Их я не меньше десятка видел. Навалятся скопом: не на нас – так на лошадь, одним ружьем не отстреляешься…

Я еще не остыл от этой шальной охоты: звенела в душе радость, туго билось сердце, разгоняя разгоряченную кровь…

Утром, когда я был в школе, дед со Степиным подобрали в степи двух убитых волков. Но увидеть мне зверей не довелось – Степин сразу же увез их сдавать в заготконтору. На премию за них, разделенную поровну, дед купил мне и Шуре по фуфайке.

От Кольши пришло письмо – всего второе за полгода. Он сообщал, что их перевели работать на завод, что трудится он по электрической части, живет и питается пока там же – в общежитии училища, что на работу их возят в автобусе, скопом, а в город пускают только в выходной день. И больше ничего, никаких подробностей.

– Что-то он ни про зарплату, ни про то, как кормят и одевают, ничего не пишет, – посетовала матушка, тая в глазах грустинку.

– Нельзя, видно, об этом сообщать, – предположил дед. – Военное время – всё в секрете. Даже вон о работе как бы вскользь говорит: «по электрической части» – не электриком или там электрослесарем, а в общем. Ясно, что все заводы теперь на войну работают – лишнее, попробуй, болтни – живо потянут, куда надо.

– Прямо, неволя какая-то. – Матушка покачала головой, отворачиваясь.

– А мы все в неволе. – Дед как-то пристально взглянул на меня. – Паспортов ни у кого нет. Фамилии только в сельсовете в тетрадке записаны – попробуй, надумай куда-нибудь переехать. Даже из одного колхоза в другой не разрешат. У нас вон, на той улице, ближе к краю, Прасковья Огаркова с четырьмя детьми живет. Переехали они к нам из захудалой деревеньки Бутовки, что в заозерных лесах. Житье там стало скудным на нет. А ребятишки малым малы. Вот её мужик, где-то незадолго до начала войны, и решил перебраться к нам – колхоз наш покрепче ихнего стоял на ногах. Так он десять лет получил за самоуправство. До сих пор о нём ни слуху ни духу. Прасковья одна с ребятишками бьётся. Старший у неё только в сельмом классе учиться, а остальные едва ли не погодки.

– У меня ведь тоже паспорт забрали, – запечалилась матушка, – из города, говорят, вы выписаны, жить будете в деревне, а в деревнях у нас никакой прописки нет. Зачем вам паспорт? Война кончится – вернем.

– Это на воде вилами писано, – дед усмехнулся, – время сколь пройдет, начальство поменяется. Доказывай тогда свою правоту.

– А что было делать?

– Да ничего, – дед отмахнулся, – и не нужно поднимать давнее, уже оговоренное.

– А со мной Маня Огаркова учится, – решил я поддержать интересный разговор. – А с Шурой её брат.

– Ты, Ленька, слушать – слушай, мотай, как говорится, на ус, да помалкивай, – предостерег меня дед, – никогда и никому про наши семейные дела и разговоры не рассказывай.

– Да он вроде у нас не болтливый, – заявила матушка, строго взглянув на меня.

Её доверие подогрело.

– Чего бы мне говорить про нас, – решил и я заверить родных в своей твердости. – Пусть хоть запрашиваются – я ничего не знаю.