Сергей Носов - Закрытие темы [сборник]

Антонина Яковлевна открыла глаза.

– Я должна вас расстроить, – сказала жена. – Это ложный код. И об этом не раз уже сообщалось.

– Читали, читали, – не стала спорить Антонина Яковлевна. – И программу «Взор» тоже смотрели, всё знаем. Но кому известен истинный?

Жена ответила:

– Мне.

Я вздрогнул.

– Вам? – Александр Антонович привстал даже. – Вы хотите сказать, что знаете истинный слово-код?

Напрасно я подавал знаки жене, при свете свечи она не могла увидеть моих ужимок.

– Неужели вы знаете? – Александр Антонович не скрывал волнения.

– А не попить ли нам ещё кипяточку? – Я зло уставился на супругу: не перестаю удивляться её болтливости.

– Да, представьте себе, я знаю истинный словокод, – отвечала жена да ещё и с вызовом. – Этот словокод сообщил нам один наш знакомый, юрист по образованию, человек, которому можно доверять во всех отношениях. Ну а он узнал словокод от своего отца, в прошлом профессора филологии, автора многих трудов, историка, преклонных уже лет человека, очень преклонных лет человека… Да, ему-то и был передан словокод, причём непосредственно от гуманоида, с которым он пробыл более суток в жёстком телепатическом контакте.

– Так, так, – торопил Александр Антонович.

Я кашлянул. Но напрасно, жена и не думала останавливаться.

– Тут многое зависит от позы, особенно от положения рук, а именно от ориентации локтей, они ведь главные приёмники космической энергии. Но если вы развернёте руки вот так, – глупая, она показала как, – то локти будут работать в режиме передачи. Вот тогда и надо произносить текст словокода. Вы говорите: «гопо мопо шаду сивопи…»

Я громко закашлял. Спохватившись, жена замолчала.

– Гопо мопо, – повторила Антонина Яковлевна. – Ну а дальше-то как? Дальше-то как?

Александр Антонович:

– Шаду сивопи…

– Ну а дальше-то, дальше? – не унималась Антонина Яковлевна, она схватила мою жену за руку.

Я сказал:

– Шутка. Зачем ты так плохо шутишь, – и, встав из-за стола, подошёл к плите.

Вода в баке ещё не остыла. Я спросил гостей:

– Не хотите ли ещё кипяточку?

– Оставьте ребёнку, – сердито ответила Антонина Яковлевна.

– И ребёнку хватит, и всем. Назавтра у меня целое ведро стоит.

– Ну разве что только полчашечки, – уступчиво проговорил Александр Антонович. – У вас руки дрожат, разольёте.

– Ха! – Иначе ответить я не нашёлся, впрочем, руки дрожали как раз у него.

Я промолчал.

Мы долго молчали. Смотрели на пляшущий огонёк. Александр Антонович пил из чашечки маленькими глотками. Пламя свечи вытянулось и задрожало.

– У вас есть ножницы? – спросила Антонина Яковлевна.

– Ножницы? – переспросила жена.

– Ребята. – Александр Антонович поставил чашку на блюдце. – Как вам не совестно. Разве это по-товарищески? Так не честно, нехорошо, нельзя так. Вы должны нам всё рассказать. Всё.

– Но я уже всё рассказала.

– Неправда.

– Зачем нам говорить неправду? – обиделась жена. – Зачем нам обманывать?

Она перегнула кухонным ножом коптящий фитилёк надвое, кончик утонул в расплавленном парафине, замерцал исчезающий огонёк, но не погас, успел зацепиться, ожил.

– Я знаю зачем, – сказал Александр Антонович. – Вы думаете, я не знаю? Нет, знаю. Всё правильно. Вас можно понять.

– И как же вы нас поняли, интересно?

– Да так и понял. Их возможности вовсе не беспредельны. Вот и весь разговор. Число каналов ограничено. Тысяча, две… может, сотня… А может, и вообще единицы. Так что лишним места не будет. Число посвящённых, милые мои, не должно превышать допустимое. Или я не прав?

Я сказал:

– Давайте не будем об этом.

Антонина Яковлевна сделала вид, что собирается.

– Нам пора.

Жена моя засуетилась, отговаривая, – мол, застелено уже, мол, ночь, посмотрите, скоро час комендантский. Антонина Яковлевна, расстёгивая и застёгивая сумочку, говорила, что у них пропуск, а пройтись ночью по городу четыре версты – это одно удовольствие. «Так вас бандиты застрелят». – «У Александра Антоновича есть пистолет».

Разумеется, никуда они не ушли. Остались как миленькие. А когда жена моя увела их показать, куда им укладываться, и я остался один, опять, как и вчера, и позавчера, и год назад, отвратительно заскрежетало за стенкой, – это старая бабка, соседка, двигала по полу ночной горшок металлической кочергой, – от скрежета у меня побежали мурашки по коже.

Я один сидел в темноте. На душе было скверно. Я досадовал на жену за тот бессмысленный разговор, за то, что жена моя выскочка, не думает, что говорит, не понимает элементарных вещей, за причуды её бабьи, за её затею отметить мой день рождения. Боже, как я не люблю свой день рождения! Я не вижу разницы между днём рожденья и поминками. День рожденья – это поминки по жизни, прожитой до этого дня. Зачем ежегодно отмечать свои же поминки? Помянуть день рождения вместе со всей жизнью всего логичнее, когда жизнь кончится. Но моя жена так не думает.

Появилась в дверях со свечкой.

Спросил её:

– Ну как же ты так?

Вместо ответа она сказала про бабку:

– Жива, значит. Скрежещет… – И добавила, удаляясь: – Я безумно устала.

Слышал: проверяет, закрыта ли дверь на щеколду.

… Все спят в нашем доме.

Дочь моя, подтянув колени к лицу, спит на боку. Прячет нос. Одеяло сбилось в ногах. Я её накрываю. Я пытаюсь представить, видит ли она какой-нибудь сон. Кто ей снится и что? Я разгибаюсь, выпрямляю спину. Локти я разворачиваю так, чтобы они смотрели у меня в противоположные углы комнаты. Я говорю шёпотом: «Гопо мопо…» – молчу, прислушиваясь, и, убеждаясь, что можно, «шаду…» – продолжаю – «сивопи…» – и уже громко:

– Апля оря итуриси шуб протази. Дыр бул щыл…

Меня словно бьёт током. Космическая энергия проникает в меня. Я чувствую что-то… желанную тяжесть в ногах, мне хочется лечь. Повернувшись к окну, смотрю с благоговением в тёмную бездну космоса. Тучи… если б не тучи…

Стреляют.

Два выстрела со стороны проспекта Свободы. Топот ног под окном. Удаляющиеся голоса. И ещё один выстрел, но уже далеко, за пятым сектором.

И опять – тишина. Всё стихло.

Я целую дочку в лоб и ухожу спать.

1992

Хотелось бы ошибиться, но я почти убеждён, что в скором времени одной из основных проблем цивилизации будет антропофагия, причём в её различных версиях – как поедания собственных клонов, специально выращенных для индивидуального потребления, так и своих ближних, точнее сказать, близких себе людей. Вспомним о процессе над «роттенбургским людоедом» Майвесом. Германский программист съел американского инженера, акт людоедства состоялся по взаимной договорённости, при полном сердечном согласии, и был заснят на плёнку. Жертва и людоед нашли друг друга по Интернету. Будущий людоед вёл переписку с двумя сотнями потенциальных клиентов, некоторых он отверг. По сообщениям прессы того времени, в одной лишь Германии круг людоедов и их добровольных жертв составлял семьсот человек, и он постоянно расширялся. Но вот что интересно: формулировки, казалось бы, впервые прозвучавшие на процессе и так поразившие весь мир, почти дословно повторяют текст, напечатанный задолго до роттенбургских событий в газете петербургских писателей «Литератор». Номер был подписан в печать 31 января 1992 года, за день до этого я принёс материал в редакцию, художник Юрий Александров тут же нарисовал картинку: одиннадцать человек, просвещённые антропофаги, с вилками и ножами разделывают своего товарища – двенадцатого; ровно через двенадцать лет, день в день, в Германии прозвучал приговор людоеду, и, надо заметить, относительно мягкий, – суд принял во внимание добровольность жертвы. Понятно, что цель нашей тогдашней публикации состояла не в том, чтобы инициировать движение, а в том, чтобы обозначить синдром. Вот «Манифест гуманистической антропофагии», опубликованный в феврале 1992 года. Дело не в приоритете, а в актуальности документа.