Сергей Носов - Закрытие темы [сборник]

То, что блаженный заплачет, этого никто не ожидал. Он стоял перед Еленой Глебовной в очереди к дежурному по вокзалу. На нём была жёлтая фуфайка. Одной рукой он прижимал шапку к груди, другой – чтобы не оттеснили, цеплялся за край окошечка и просовывал туда, в окошечко, свою клинообразную бороду, будто ею тоже хотел за что-нибудь там, за окошечком, зацепиться. Дежурная по вокзалу не понимала, что блаженному надо. А ему надо было, чтобы дежурная расписалась в уголке на билете. «Зачем?» – «К мамке еду… в Остров… Мамка в Острове ждёт… Распишись, милая…» – «Зачем?» – не понимала дежурная. «Проводник не пропустит…» – «Это как не пропустит? Билет есть, значит пропустит. Покажете билет и поедете». – «Распишись… Мамка в Острове ждёт…» – «Да я что, сумасшедшая?» Она попыталась вернуть билет, выпихнуть его за окошечко, но тот бородой своей воспрепятствовал. Очередь зафыркала на юродивого, чтобы он уходил, не задерживал. Тогда-то он и заплакал. «Ненормальный какой», – рассердилась дежурная. Очередь и на неё зафыркала: жалко, что ли, пускай распишется, если человек просит. Расписалась. Тот обрадовался, стал благодарствовать. «Иди, иди!» – насилу выпроводили.

Елена Глебовна подала в окошечко телеграмму. Прочитала дежурная: «Алексей Михайлович умер похороны воскресенье Алиса».

– Ну и что?

Ничего. Елена Глебовна прочь отошла.

Сегодня вечером выпал снег. Пассажиры утаптывали его на перроне. Елена Глебовна шла вдоль поезда.

Противно было смотреть, как важничают проводники. Когда к ним подходили измотанные в очередях безбилетники, те отворачивались горделиво, демонстрируя неприступность: поезд их считался международным. Безбилетники всё ж не отходили далеко, они кучковались возле дверей, на что-то всё же рассчитывая. Проводники косились на них подозрительно, избегая прямых взглядов.

Последним, до которого топать и топать, по счёту примерно двадцатый, был почтовый вагон с тремя зарешёченными окошечками. Эту часть перрона электрическим светом не баловали. Вагон был бы совсем неприметен, если бы не его светящееся нутро, разверзнутое по случаю отгрузки посылок. Вагонные молодцы, двое, подавали мешки и коробки такому же третьему, здешнему, подъехавшему на тележке с мотором. Было что-то как будто в том ритуальное, как они выполняли работу – обстоятельно, вдумчиво, неторопливо: было боязно к ним обращаться.

– Вот, – всё ж решилась Елена Глебовна, – с похорон еду. Мужа похоронила. Билет не достать.

Молчание.

Елена Глебовна не отступала.

– Еду с похорон я. Помогли бы, а? Никак не уехать, нет билетов… На работу мне надо утром успеть. – И добавила зачем-то, куда именно надо успеть на работу: – В школу.

Елена Глебовна была учительницей.

Её словно не слышали. Доразгружали неспешно последнее. Не уходила. Один сел на корточки:

– Чтоб не видел никто… на ходу, когда тронется… вот в ту дверь…

– Ага, – обрадовалась.

Отошла в темноту, затаилась возле последней двери. Здесь поезд кончался, – вместе с последним вагоном всё кончалось предметное: дальше были пятна от неблизких огней, и шёл снег, и то, что он, в самом деле, всё ещё шёл, было видно только отсюда, с края платформы. Предметным же самым, самым вещественным и существенным, была сейчас для Елены Глебовны ручка двери. Елена Глебовна готовилась быть каскадёром. Кроме ручки этой холодной, от которой можно всего ожидать – вдруг заклинит? – ничего сейчас для Елены Глебовны не существовало. Она даже не заметила, как посылки прочь увезли и задвинули створки вагона. Но слышала: по вокзалу объявляли отправление поезда.

Состав не столько тронулся, сколько дёрнулся, а рука уж ручку сама схватила. Удался манёвр. Оказавшись в тамбуре, Елена Глебовна обнаружила, что дверь туда, где всё остальное, почему-то закрыта. Она мысленно спросила себя, не спавшую двое суток, готова ли провести ещё одну ночь в этом холодном тамбуре, и ясно ответила, что готова. Впрочем, поезд ещё только набирал ход: вслед за Еленой Глебовной, теперь уже поистине на ходу, впрыгнул в вагон один из её благодетелей, оказавшийся почему-то не внутри, как того ожидала Елена Глебовна, а снаружи вагона. Он по-хозяйски постучал в закрытую дверь, та немедленно отворилась, и напарник его, весьма удручённый чем-то, произнёс, явившись в проходе, нечто загадочное:

– Пружина оборвана, как я и думал. Так что все сорок с аккумулятором.

– Вот суки, – услышала Елена Глебовна строгий ответ. – Говорил же я им, учите немецкий. – И, галантно повернувшись к Елене Глебовне, провод ник пригласил жестом пройти внутрь.

Тут было уютно. Тут не только работали, но и жили.

Он сказал:

– Плечики.

Держал в руках деревянную вешалку. Слово «Лена» вылезло из-под рукава. Елена Глебовна отвела взгляд, впрочем, не оставленный без внимания. Проводник сказал важно:

– Грех молодости.

Напарник тем временем помогал Елене Глебовне снять пальто. Шевелил, отражаясь в зеркале, густыми бровями.

– Извините, у нас не убрано.

– Ну, что вы, – смутилась Елена Глебовна, растроганная обходительностью.

Ей предложили сесть на незаправленную полку (у каждого проводника своё купе, в половину обычного).

– Имейте в виду, только до Даугавпилса. Там сходят. Перейдёте в другой вагон. Нам нельзя. Нас иногда контролируют.

– Конечно, конечно, – весьма поспешно, даже слишком поспешно, будто этой поспешностью можно было выразить свою благодарность, воскликнула Елена Глебовна.

– Не хотите ль бельё?

– Нет, спасибо, посижу до… до Даугавпилса.

– Это скоро.

– Да, да, посижу.

Проводники нашли нужным представиться. Обоих звали Леонидами. «Меня зовут Лёня. Я за старшего». И точно, вместо «Лена» прочиталось «Лёня» теперь. «И я тоже Лёня, – сказал густобровый, – я помощник». – «Лена», – неуверенно представилась Елена Глебовна. Её давно никто не называл Леной. «В школе меня Еленой Глебовной называют». – «А вы преподаёте физику?» – «Нет, почему же? Русский язык и литературу». – «Русскую?» – спросил Леонид-за-Старшего. «А какую ж ещё?» – удивилась Елена Глебовна. Странность вопроса она объяснила тем, что ехали они пока ещё по Прибалтике.

Леонид-помощник копошился в соседнем купе. Там Елена Глебовна успела приметить большой щит с лампочками и приборами, теперь он, наверное, включал и выключал что-нибудь.

– Я сколько-то заплатить должна?

– А ну, – отмахнулся Леонид-за-Старшего. – Мы за деньги не возим. Это те возят. А мы не возим.

– Но сколько-то надо всё-таки, сколько-то принято?

– Да уж чего там, – пробурчал недовольно Леонид-за-Старшего, застёгивая рубашку на верхнюю пуговицу. – Это те за деньги возят. У них принято. А нам за деньги, скажете тоже. За что, за что, только не за деньги. Нет, не за деньги.