Борис Ольхин - Осенние жаворонки

Ольга Игнатьевна испытующе на него поглядела.

— Вижу, поскорее мне надо выбираться отсюда!

— Эх, Игнатьевна, — посуровев, сказал Осип Маркович с оттенком горечи. — Судили мы с тобой, рядили вот — а на носу отчетно-выборное. Прокатят меня на вороных: — и собирай пожитки!

Он не лукавил про себя: позади теперь председательский год. Пришелся ли он как председатель ко двору? Укрепился ли сам? Принял его народ по душе — или терпит по необходимости?..

Ольга Игнатьевна строго, по-учительски свела брови.

— Плохо ты нас еще знаешь, Осип Маркович. Не дадим тебя в обиду. Да и у кого поднялась бы рука против?! Нет, наш ты. И никуда от нас не денешься.

Он смягчился, глаза в сеточках морщин улыбчиво засветились.

— Усватала, ладно. Тогда у нас целая зима впереди, наругаемся вволю!.. А сейчас поеду я: свадьба там у нас сегодня. Такое событие, понимаешь! — озабоченно заключил он, и вышло так, что вроде бы похвастал.

Она засмеялась, крепче прижала к груди узелки с гостинцами и бумаги.

— Поезжай, поезжай, — напутствовала она, вставая. — Скоро мы и тебя женим!

— Что же, раз такое дело, — поддержал он шутку. — Вот выписывайся, и пойдешь сватать мне невесту.

— Сосватаем, будь уверен. Не отвертишься!

Он недоверчиво усмехнулся и, отступая к выходу, помахал ей на прощанье рукой.

Зима в сорок четвертом году началась суровая, сразу проявила свой нрав — и метелями-завирухами, и крутыми морозами. Летом и по осени я возил молоко на маслозавод, а теперь был на вольных работах: то нарядит бригадир съездить за сеном либо по дрова, а то и обойдет. За день я смелю на ручном жернове у соседей две-три горстки ржи или ячменя, поколю дров да воды притащу с колодца, снег от крыльца раскидаю, а к вечеру ставлю на шесток коптилку, миску с горохом, задвигаю в печь широкую доску и с книжкой залезаю в теплое печное нутро. Выбор книжек был невелик, большей частью учебники для восьмого класса, учиться в котором мне так и не пришлось. Прочитанные не однажды, они приелись, и я часто отвлекался, думал о своем будущем. Все надежды я возлагал на потом, когда, может быть, смогу учиться дальше — или в восьмом классе, или в техникум поступлю… Так тянулось до прихода матери; дальше был скудный ужин при свете той же коптилки, иногда ставили самовар…

Понятно, что при такой жизни событием был вызов в контору, к председателю. Это обеспокоило мать.

— Ты гляди там, Федотко, — наставляла она меня. — На лесозаготовки ехать некому. Скажи, тебе только четырнадцать годов, по закону не имеют права посылать!

Заявился я в контору не рано, когда уж совсем рассвело. Председатель, старичок наш Петр Петрович, поздоровался со мной кивком головы и продолжал писать, макая ручку в медную, с откинутой крышечкой чернильницу; временами он устремлял взор свой на дверь и вздыхал.

Ну, подумал я, мне не к спеху, могу подождать — пиши, старина. Заложив ногу на ногу, положив шапку на лавку, я вытащил кисет и начал свертывать цигарку… Он, отодвинув писанину, вынул свой кисет с бумагой и подвинул к краю стола:

— Закури моего, Федот Иванович.

Я был поражен величанием: обычно он называл нас «паря», «сударик» и редко уж когда по имени. А чтобы закурить угостил — этого не бывало! Ну, бумажка у него тоненькая, книжицей, не то что наша газетина, и в кисете не самосад, а фабричная махорка.

— Ты как думаешь дальше жить, Федот Иванович? — спросил он, подождав, пока я управился с самокруткой.

Я поделился своими намерениями: возможно, мол, в техникум поступлю; есть такая мечта — в геолого-разведочный. Он ничего на это не сказал, а взял мой кисет и засмолил самосаду. Покашлял, похвалил мой самосад — ядреный, дескать, вырос.

— Что у вас на огороде еще хорошо уродилось?

— Да ничего такого, — уклонился я, вспомнив тревоги матери. — Как и у всех. Табак разве что… и то одна грядка всего.

— Не прибедняйся, Федот Иванович! Видел я, как у вас на огороде перло. Что капуста, что картошка… Я ведь это к чему? Ну, подашься ты в этот геолого-разведочный. Глушь да каменье? А у тебя душа-то к земле, к хлеборобству повернута. Как у отца покойного… Война к концу, понимаешь ли, и самая пора готовиться нам к мирному труду. Ты у нас в деревне один с семилеткой, верно? Так вот, направим тебя от колхоза на курсы агротехников, в город Вельск. Пора поднимать, понимать ли, сельское хозяйство по-настоящему, на научной основе. И кому тут карты в руки? Вам, молодежи.

Я забыл и о дымящейся цигарке, и о своей самостоятельности.

— Мне шестнадцати годов нету, — пробормотал я подсказанную матерью отговорку.

— Знаю, — сказал он. — Тамо шестнадцать не обязательно. А разнарядка из района вот она. Год проучишься — и полевод-агротехник, понимать ли! Проезд на учебу колхоз оплачивает, чего еще? Хлеба сейчас же выпишу… — Он критически оглядел мое одеяние и закончил: — Так что приводи в порядок амуницию и суши сухари. Ученье, брат, свет…

Школа агротехников в Вельске была при сельскохозяйственном техникуме; съехалось нас со всей области человек тридцать пять. Не с великой охотой ехал я на учебу, но когда дирекция вознамерилась завернуть меня обратно (минимально допустимый возраст был пятнадцать лет), мне сделалось досадно. В числе прибывших на учебу было четверо фронтовиков, демобилизованных по ранению. И вот один из фронтовиков, по фамилии Зарайский, статный, белокурый (вместо левой руки протез), поговорил с директоршей обо мне, убедил, что сверстники мои и на фронте воюют… И меня приняли.

Жили мы в общежитии, в большой, на шестнадцать человек, комнате: вдоль стены койки с тумбочками, вешалка, стол, печь-плита. В столовке нас кормили раз в день, в обед, по утрам мы гоняли чаи (кипяток из титана), а вечерами после занятий растапливали печь, выставляли на плиту котелки, миски, глиняные плошки с варевом. Самой ходовой едой наряду с картошкой были толченые сухари: залил кипятком, упрели чуть — и готово. А если салом либо маслицем заправишь, то лучшего и не желать!

Тон в общежитии, конечно, задавали наши фронтовики: упомянутый уже Костя Зарайский; низенький танкист на протезе Анатолий Ваганов; артиллерист Павел Швецов, тоже, как и Зарайский, с протезом вместо руки, и разведчик Николаев — у него руки-ноги целы, только прихрамывал сильно. Все они носили солдатское обмундирование, гимнастерки с медалями и нашивками за ранения. И мы, подростки, вслед за ними дежурного по комнате называли дневальным, койки заправляли по армейскому образцу и подчинялись командам: «Приготовиться на занятия!», «Наряд вне очереди!..»