Борис Ольхин - Осенние жаворонки

— Лапшин? — переспросила нарядчица, поглядев на доску, где, как прежде, висели бирочки с фамилиями машинистов и помощников, кто в рейсе, кто на отдыхе. — Есть такой Лапшин, машинист… В отпуске он… Хотя нет, сегодня у него еще один рейс.

Глеб Ильич спросил адрес Лапшина. Оказалось недалеко, минут десять пешего хода от вокзала, в одноэтажном стандартном доме, внешне похожем на станционное здание и так же крашенном по дощатой обшивке охрой. Глеб Ильич поднялся на крыльцо, постучал. И вошел. Оказался он в просторной кухне с белеными стенами, и из комнаты, из-за переборки, вышел полноватый, начинающий лысеть мужчина в спортивных шароварах и майке. Квартира была такая няндомская и мужичок такой няндомский, что Глеб Ильич сразу признал в нем Федю Лапшина. Он назвал себя, поздоровались. Федор надел рубашку, причесал реденькие на темени волосы. Присматривались друг к другу, спрашивали о житье-бытье, о семье, о работе.

— Ты по снабжению, значит? Вот оно… А у нас во как: и днем спим! — говорил Федор, точно хвастался, и Глеб Ильич сейчас определенно уловил в нем общность с тем, прежним Федей. — Ночью приехал. Вел скорый Москва — Архангельск, от Вожеги.

Глеб Ильич с хитрецой прищурил глаза.

— Скорый! В Бурачихе сколько стояли? В Няндому с опозданием на полчаса прибыли?

— Верно! Откуда ты знаешь? У дежурного по депо был?

— Был. Но не в этом дело. Я этим поездом ехал!

Тут и Федор рассмеялся, и они, встав друг перед другом, обнялись наконец. Глеб Ильич разволновался, полез за сигаретами, протянул пачку Федору. Тот отказался — некурящий.

— По такому случаю встречи нам бутылку полагалось бы, — сказал он. — Но мне на семь вечера в рейс. С мурманским до Емцы. И в отпуск иду.

— Ну, везет! Мне этим поездом до Мудьюги ехать. Возьмешь в кабину?

— Об чем разговор. Конечно!

Глеб Ильич спросил, как он отпуск намеревается провести. «Машина у меня, «Москвич», — сказал Федор. Сперва, дескать, махну в деревню к матери, заберу ее — и в Вологду, к теще.

— Пускай старушенции обмениваются мнениями… по текущей обстановке. Так-то, как видишь, — широко живем. Ну а я, как время выпадет, больше на рыбалку ударяю. Умора… Вон, хошь леща?

И вот из этого степенного, отяжелевшего мужчины будто проглянул прежний Федька, шебутной, безалаберный парень. И Глеб Ильич как бы опять вернулся в прошлое, ощутил близость с Федором, обрадовался и сходному у них увлечению. От леща — их пяток штук висело над плитой — он отказался. Спросил, как тут ловится рыба.

— Да как! У нас пока браконьеров не очень шугают. С сеточкой, дак и наловишь.

— Вот как, — сказал Глеб Ильич, посмеиваясь. — Ну, у нас с этим строже. А ты жену-то, выходит, по железной дороге привез… раз из Вологды?

— Знамо дело! — подтвердил Федор.

В армию они вместе призывались, тоже было что вспомнить. А после службы дороги их разошлись. Федор, отслужив, вернулся в паровозное депо, работал помощником и машинистом, повышал квалификацию, переучивался на тепловозника — и вот уж который год водит пассажирские поезда. Опять прежнего Федьку узнал в нем Глеб Ильич, когда тот похвалился, что орденом его наградили — Трудового Красного Знамени.

— Поздравляю! — сказал Глеб Ильич.

И подумал, что судьба Федора — это и его бы судьба.

О семье своей Федор рассказал в нескольких словах: хозяйка на работе, дети у них выросли, поразъехались.

— Ты в свою деревню не собираешься заглянуть? — спросил он.

— Не осталось там родни никого, — ответил Глеб Ильич.

— Значит, в срединной России обосновался? И как там?

— Да как сказать. Все-таки есть в родном краю что-то такое, чего больше нигде уж не встретишь.

Глеб Ильич, взгрустнув, поглядел в окно и спросил Федора о знакомых прежних лет, о дяде Саше Авдееве.

— Помер дядя Саша, — проговорил Федор, и лицо его, широкоскулое по-северному, с носом картошиной, посуровело. — На машиниста тепловоза его переучиваться не послали из-за возраста. Перед пенсией на маневровом паровозике работал. И помер…

Они помолчали. Глеб Ильич засобирался уходить. Условились, что встретятся на станции перед отправлением поезда. Выйдя от Федора, Глеб Ильич постоял на площади перед вокзалом, прислушался к лязганью автосцепок на станционных путях, к усиленному громкоговорителем голосу маневрового диспетчера, свисткам тепловозов. «Не то, не то, — сказал он себе. — Вот мельница, она уж развалилась, веселый шум колес ее умолкнул…» Странное это было состояние: знакомые дома, улицы, мощеные камнем дороги, все то же, — и только люди были не те, не прежние. Другое поколение жило и работало, шло по улицам, а он был тут совсем сторонний человек, транзитный пассажир, и никому до него дела не было… Он попытался разобраться в себе, разобраться, почему из тех далеких лет запомнилась более всего тяжелая, изматывающая работа? Ведь то и прекрасное время было, время юности! Вон за домами видно здание клуба железнодорожников, при нем была веранда, танцы под духовой оркестр… Были ясные вечерние зори, была любовь — пусть любовь без признания, незадачливая, но как освещены ею те годы! Что же его гнетет? Сожаление о молодости? Горечь утрат?..

В половине седьмого он был на вокзале. Прокомпостировал в кассе билет, занял в вагоне место и, оставив свою туристскую сумку, сказал проводнице, что до Емцы, возможно, поедет на тепловозе. Федор с помощником принимали машину. В последний момент Глеб Ильич забеспокоился, что извозит на тепловозе свой костюм. Присмотрелся: комбинезоны у Федора и у помощника аккуратные, без мазутных пятен, как бывало у паровозников, и когда поднялся в кабину, то понял, что опасения напрасны, здесь было чисто, светло. Помощника звали Иваном — молодой паренек, в его возрасте они с Федором вкалывали на паровозах. Федор, немногословный и озабоченный, проверял рукояти управления и приборы, назначение большинства которых Глебу Ильичу было неясно. Он не приставал с расспросами, надеясь понемногу во всем разобраться самостоятельно.

— У тебя все готово? — спросил помощника Федор.

— Готово.

— Отправляемся!

И вот свисток, и тепловоз тронулся с места. Боковые пути набегали сбоку и на стрелках прищелкивались под колеса, за широкими стеклами кабины уплывали назад станционные пристройки, пакгаузы, дома, и все быстрее, быстрее набегали поперечные черточки шпал, пошли мелькать телеграфные столбы с провисающими струнами проводов. Как только выехали, над головой машиниста начал подвывать «ревунок», с равными интервалами через полторы-две минуты, и каждый раз, привставая, Федор нажатием рычажка отключал его. Глеб Ильич поднялся с сиденья у задней стенки кабины, приблизился к Федору. Кивнул на «ревунок».

— Чего он надрывается? Отключить — нельзя?