Борис Ольхин - Осенние жаворонки

Она усмехнулась.

— Ах, Тимоша, кому как не тебе знать-то годы мои!..

Посмеялись, взгрустнули. Ольга Семеновна поглядывала на него кротко, ласково и с некоторым сомнением, как будто не признавая до конца.

— Будешь вольный казак, Тимоша, либо отпуск возьмешь — приезжай ко мне погостить, — сказала она.

Он кивнул и встал, вышел из-за стола.

— Это обязательно, Оля. Адрес твой вот запишу. Да, и фамилия твоя… как?

Она назвала свою фамилию — Паульс, и Тимофей Никитич, смутясь отчего-то, подумал, что запоминать эту ее фамилию проще простого, на «Паулюс» похоже. И предложил ей остаться, заночевать.

— Санька мой разве что завтра заявится, во вторую смену ему. Ляжешь в его комнате, — сказал он. И сконфузился.

— Нет, Тимоша, — подумав, отказалась она. — Меня в санатории хватятся. В общем, пора на автостанцию, автобус скоро.

— А то осталась бы — уже безо всякой надежды проговорил он. И по стародавней солдатской привычке рубить напрямую, добавил: — Нашей вины друг перед другом ни в чем нету. Все война смешала…

На автостанции они купили билет и в ожидании автобуса присели на лавочке под навесом. Словно утомленные негаданной встречей, они говорили сейчас мало, сдержанно.

Мимо автостанции по шоссе с шумом проносились машины. Голубой майский вечер наплывал на городок — зажигались окна в домах, и к парку, откуда доносилась музыка, шла молодежь. Тимофей Никитич представил себя и Ольгу молодыми, только недавно поженившимися… И обнял ее легонько, а у самого резко сбилось с ритма сердце, и заныло, затосковало.

— Ты вот, Тимоша, всю войну прошел, — проговорила она вполголоса, осторожно. — А что наград… никаких?

Чуть разве что дрогнула у него рука на ее плече.

— Были, Оля. Две медали «За отвагу», орден Красной Звезды. И лишили потом, в сорок четвертом… Я тогда в штрафную роту попал.

— О-о, — только и вымолвила она.

— Я старшиной роты к тому времени был, — продолжал он. — Отвели нашу часть с передовой на пополнение и на отдых. Поехал на армейский склад за обмундированием. Получили, что надо было. И вот, на обратном пути напросился к нам попутчик, мужик один, в гимнастерке, с палочкой. Ну как не взять — свой брат, бывший солдат. Инвалид. По дороге в одном городишке остановились, и попутчик наш, в благодарность за услугу, водки раздобыл. И что, думаю, — живыми из боев вышли, и в тылу вот, не стреляют, ни бомбежки тебе, тишина. Выпили, придремнуть надумали. Шофер в кабине, мы с попутчиком в кузове, на тюках с обмундированием. Проснулся я через час какой-то, хвать — нету нашего попутчика. И двух мешков не досчитался: одного с брюками-гимнастерками, другого с сапогами. Вот, так-перетак, по приезде в штабе со мной разговор короткий: в особый отдел! Под трибунал!.. Притупление бдительности, на руку врагу — группу диверсантов под наших бойцов обмундировать можно!.. Мне крыть нечем, один ответ: «Виноват!» Трибунал по-военному живо дело разобрал: лишили наград, разжаловали — и в штрафную роту.

— И как же, Тимоша? — спросила Ольга Семеновна чуть слышно.

— Да как! Ну, и в штрафной роте — живут, воюют. Привезли под конвоем, сдали… На довольствие поставили. Перед боем оружие выдали. Кровью смыть вину, значит… Пошли на исходный рубеж, ночью. Атака — на рассвете. Предстояло нам взять железнодорожную станцию, сильно укрепленную. Ну, двум смертям не бывать, опять же, а с одной… с одной еще потягаемся, думаю себе. Лежу в цепи, — автомат с запасным диском, нож, две гранаты… Дыши глубже, в общем. Дали артподготовку, потом красная ракета, — пошли короткими перебежками. Били по нам из всех видов оружия, н-да. Ничего, ворвались на станцию. А немцы шустро отступили, знали, видать, что не устоять противу нас. Да, откатились, значит, — и ка-ак жахнут из пушек да минометов по пристрелянной этой станции — дым столбом, земля на дыбы!.. Рвануло возле, помню, стена огня вымахнула, отбросило меня — и кирпичами, землей присыпало. Как говорится, одним махом. Станцию наши, однако, удержали, и дальше немца отбросили. А на второй день саперы и железнодорожники, что пути да станцию восстанавливали, откопали меня, видят — живой вроде. И с первой оказией в госпиталь. На этот раз я месяц цельный между жизнью и смертью висел. То приходил в сознание, то… уходил. Два месяца потом ни рукой ни ногой…

Он умолк. Ольга Семеновна выждала немного, заметила:

— Выпало тебе в жизни, Тимоша…

— Да кабы мне только, ладно, — отозвался он. — Мамаше покойной тоже. На троих нас она четыре похоронки получила. В том сорок четвертом — опять на меня, и на брата Володю. Тут уж совсем она сдала. Вроде как умом повредилась. Все в дорогу куда-то укладывалась. Это, Антонида мне потом рассказывала.

— Так и не дождалась тебя с войны?

— Нет. На мое письмо из госпиталя уж Антонида ответила.

— Это жена твоя Антонида… была?

Он молча кивнул.

— Как вы жили-то с ней, ничего?

Что тут скажешь, — непроста была для совместной жизни супруга, к душевности мало склонная, а в последние дни и замкнутая. После похорон уж дочь отдала ее пальто перелицевать, и за подкладкой нашли сберкнижку на 600 рублей…

— Ничего, жили, — сказал он. — Дети вот выросли. Все бывало.

Ольга Семеновна погладила ему плечо и встала, вышла из-под навеса посмотреть, не подходит ли автобус. Возле автостанции собрались еще пассажиры, мимо с шумом пробегали машины, посвечивая фарами, мигая красными огоньками.

Вернувшись под навес, Ольга Семеновна тихо сказала:

— Детей бы твоих поглядеть. В тебя или… в нее?

— А, можно сказать, ни в мать, ни в отца — в проезжего молодца! — сказал он так, точно похвастался. — А у тебя, что, Оля, — совсем не было?

— Говорила тебе, ай нет… — сомневаясь точно бы в чем-то, отвечала она. — У мужа диабет был в сложной форме, рука ампутирована. Я тоже после ранения… часто болела. Так и не обзавелись.

Он склонил голову. Подумалось, что вот и переговорили обо всем, расстанутся теперь — и останется вспоминать только встречу.

— А здесь у тебя, Оля, в санатории, — корпус какой? Ежели приехать мне? — проговорил он неуверенно.

— Отчего же, Тимоша. Приезжай. Корпус два, комната 35.

— Вишь ты, — сказал он одобрительно. — Тридцать с лишком лет как после войны живем — и впервой сюда в отпуск выбралась!

— Да так вот, и впрямь. Ну и то сказать, в родные-то края больше всего к старости тянет.

Говорила она уже вовсе как-то без акцента, по-местному совсем. Тимофей Никитич взглянул на нее искоса, с усмешечкой под усами.

— Полно тебе, Олюша, о старости! Как у нас прежде говаривали, помнишь ли? — хоть запрягай, да паши!

И смутилась, и улыбнулась разом она.

— Ты скажешь уж… Озорник все!

И он разгладил усы свои, вправо и влево, с таким видом, будто подтвердить намеревался, что да, озорник, и еще ей-ей маху не даст.