Надежда Голубенкова - Крик души

— Жить бы да радоваться, — наливая гостю чаю, продолжал свой рассказ Тимофеич. — А я ненасытный был — всё мне мало казалось. Вот Господь всё и отнял.

— Как? — жадно слушая, не сдержал возгласа Веня.

— Отправил я Лену с дочкой на горнолыжный курорт, а у самого дел на работе невпроворот. Я ведь, ради выслуги, ещё и в гимназии преподавал, у меня ровно ставка была. И тут местные новости: в горах сошла лавина.

Мужчина замолк, судорожно сжав в руках свою кружку, будто заново переживая трагедию.

— Не помню, как жил те две недели, что их искали, потом был морг, опознание, похороны. Супруга моя была верующей, в церковь регулярно ходила и меня всё звала, да только я не слушал её тогда. А теперь, потеряв, зашёл в храм. Сорокоуст хотел заказать, да так и остался сидеть там, полностью опустошённый.

— И, что дальше? — через какое-то время напомнил Вениамин о себе.

— Дальше? — очнувшись, взглянул на него Тимофеич. — Батюшка ко мне подошёл. Отец Максим. Мы с ним поговорили, он дал мне Евангелие. И вот, читая дома его, я стал анализировать свою жизнь. И, Веня, до меня наконец-то дошло, что деньги счастья не приносят. Я уволился, оформил пенсию, которую заработал ещё несколько лет назад, да всё недосуг было с бумагами разбираться; продал всё и теперь вот бродяжничаю: на зиму снимаю жильё, как вот это; летом брожу по городам да весям.

— Но зачем вам всё это?

— Я отказался от того, что мешало мне разглядеть главное в жизни, — пояснил мужчина. — Я просто не знаю, как ещё могу доказать своё покаяние Богу.

— Ушли бы тогда в монастырь, — не понял его логики я.

— Какой из меня монах выйдет, коли и мирянина путного не получилось? — горько усмехнулся Тимофеич.

Я так и оставил ему свою флэшку. Мы продолжали общаться, он часто рассказывал мне о Боге, о святых, интересовался моей жизнью. Именно жизнью: желаниями, планами, увлечениями, — а не учёбой, как большинство так называемых «взрослых». Когда как-то я упомянул ему об отце, Тимофеич долго расспрашивал меня, а потом заявил:

— Не суди, Веня, папку своего строго: ошибки все в жизни делают. Возможно он так редко звонит вам, потому что чувствует за собою вину, вот и не желает лишний раз бередить вам с мамой старую рану.

— Но он же мужик, — яро возразил тогда я.

— Тебе достоверно их причина развода неизвестна, — мягко напомнил сосед. — Просто найди силы и набери его номер. Уверен, он будет рад тебя слышать.

Разговоры по душам, на равных — у меня нет слов, чтобы выразить, как для меня тогда это было необычно и ценно. А потом наступила весна. Зная, что Тимофеич скоро уйдёт из посёлка, я купил небольшой фотоальбом и заказал два десятка специально отобранных мной фотографий (диск у меня так и остался). Я подарил ему альбом на Пасху, которая в этом году была рано, в самом начале апреля.

Снег стаял, и как-то после школы я обнаружил дверь его дома закрытой на навесной замок. Он ушёл, даже не предупредив и ничего не сказав напоследок. Пнув от обиды дверь, я собрался было уйти, но неожиданно заметил на полу веранды, прямо под окном, адресованный мне конверт и мою старую флэшку.

Я развернул и прочитал письмо. Не буду приводить здесь его текст — это личное. Но в двух словах скажу: в письме Тимофеич выражал сожаление столь быстрым отбытием и ещё раз благодарил за подарок:

«…Я ведь намеренно не тратился на печать фотографий, — писал он в прощальном письме. — Я дал себе слово расходовать деньги только на необходимое, раздавая излишки…»

Он писал, что отправился в Троице-Сергиеву Лавру, до которой надеялся добраться до Пятидесятницы, потом его путь пролегал на Соловки…

Он продолжил свой великий паломнический путь длиною в жизнь. И я от всего сердца рад, что удостоился быть его другом.

Больше всего на свете Светлана любила хорошенько поесть. Особо женщина ни дня не могла прожить без сладкого и мяса: воздушные зефирки, запечённая в духовке курочка с аппетитно-хрустящей корочкой; шоколадные трюфели, разнообразные пирожные, жаренные котлетки…

Света жила небогато, не могла позволить себе чёрной икры или сёмги. Но в остальном она себя не стесняла: на последние деньги могла купить вместо хлеба и молока мешочек конфет. И всё же в глубине души она понимала, что это неправильно. На исповеди первым, а иногда и единственным, грехом стояло «чревоугодие». Естественно, ни о каких постах и речи быть не могло: максимум, продержится день, а потом опять объедается вкусностей.

От природы Света не была худышкой, а бесконечные лакомства и почти полное отсутствие физической нагрузки (работала она в офисе секретарём, и большую часть времени проводила за компьютером) привели к соответствующим результатам: сначала стрелка весов превысила 70 кг, затем 80, а теперь её вес приближался к 90! Подобная ситуация очень расстраивала Светлану, но она ничего не могла с собою поделать: стоило ненадолго отказаться от сладостей или чуть уменьшить свой рацион, и Света чувствовала слабость, становилась раздражительной и нервной.

И всё же она не сдавалась. Сколько бы раз за пост она не срывалась, упорно начинала сначала. Она много читала и знала, что стоит начать, и Господь обязательно даст силы справиться, преодолеть искушения. Но особых сил не появлялось. «Ничего, — говорила себе в минуты отчаяния Света. — С какой это радости Бог обязан мне помогать? Раз я не могу элементарно сказать „Нет“ своему желудку, то разве есть во мне хоть капелька веры?». И она неустанно продолжала борьбу.

Среда, постный день. «Иуда сегодня предал Христа, — помолившись и накладывая себе завтрак, размышляла Света. — Разве хоть в этот день я не могу потерпеть?». Но вечером, изголодавшись за день, она вновь набрасывается на тушёные рёбрышки и с наслаждением пьёт чай с рулетом, только потом вспоминая свои правильные утрешние мысли. «Хоть на лбу себе пиши» — в огорчении отодвигает она от себя уже пустую тарелку.

Пятница. «В этот день Иисус умирал, — с благоговением смотря на икону Спасителя, думает Света. — Будь я там, с Его Матерью, с Его учениками, разве мне вообще захотелось бы есть?». И опять, несмотря на самовнушение, ничего не выходит: уже в обед в кафешке она заказывает, по примеру коллег, блинчики с вареньем.

— Господи, дай мне веру! Я ведь правильно мыслю, но, видать, мысли мои так далеки от сердца, что ничего путного не выходит, — стоя вечером на коленях перед иконами, шепчет Светлана, вытирая рукою выступившие на глаза слёзы горечи.

Да, это были именно слёзы от осознания собственного бессилия. Света слышала о покаянных слезах, но душа её была черства, а сердце за годы безбожия окаменело и было неспособно на такой подвиг. Но Света продолжала считать себя излишне чувствительной и ранимой натурой: ведь она так сопереживала героям романов, что с упоением проглатывала не хуже пирожков; она плакала при особо лирических сценах любимых телесериалов и фильмов; рыдала в подушку ночами, упиваясь саможалением.