Себастьян Фолкс - Энглби

Я все бродил и бродил, внутренне готовый наткнуться на школьницу в нелепой спортивной форме. Или на студентку, приехавшую на каникулы в вельветовой юбке и коротких сапожках. Пока не устал.

К тому времени наступил полдень и я проголодался, но есть одному в «Короне» не хотелось. Я зашел в закусочную на центральной улице, заказал горячий сэндвич с сыром и беконом. На задней обложке меню был рекламный текст, что-то про Лимингтон, «самый притягательный город Нью-Фореста». Можно было бы и догадаться, что родной город Дженнифер — не райский уголок старой Англии (как я вообразил), а приманка для туристов. Но чем тогда тут занимаются аборигены? Нельзя же без конца пить чай со сливками и с утра до вечера ходить по центральной улице?

Сэндвич принесла официантка в «викторианском» бумажном чепчике, прихваченном узкими лентами, и короткой черной юбке. Вот и Джен могла бы так подрабатывать по субботам. Я представил местных мужчин, поглядывающих то на юбку, то на ленты, потом огляделся. Нет, слишком все старые. Они громко обсуждали визиты к врачу, что показал рентген, какие кому прописали таблетки. Как можно жить в таком месте?

Что-то случилось с этой страной, возможно, в шестидесятые годы. Мы утратили прошлое.

Вспомним групповые военные фотографии 1915 года, лица под фуражками, озаренные простодушной надеждой: все обязательно уладится. Уцелевшие возвращались в свои города и деревни, обнищавшие, разоренные, с толпами одиноких женщин, но оставшиеся тем звеном, что связывало поколения, лет двести кряду, с простой и честной жизнью. Поле, фабрика, контора.

Появление автомобилей и автобусов мало что изменило. Отец демобилизовался в 1946 году, вернулся со службы на Северной Атлантике домой, в холодную и голодную страну. В страну-победительницу, овеянную славой, окутанную туманом, истерзанную лишениями и горем. И сам он много чего наслушался и насмотрелся. Трупы моряков, горящие в море; трупы узников, сожженные в печах концлагеря в Треблинке; японские дети в пылающих домиках из дерева и картона. А еще миллионы непогребенных и некремированных на Восточном фронте. И все-таки Рединг так и остался Редингом. Пусть неказистым (другим он не бывал никогда), но накрепко связанным с прошлым, с корнями.

Когда же все расшаталось и растерялось? Ходишь вроде по тем же, давно знакомым улицам, но почему-то все кажется ненастоящим, декорацией или цитатой. Глядя из окна лимингтонской закусочной, я не видел тех, кто укоренен в этом городе; люди протекали сквозь него, отъединенные, оторванные от корней. Больше нет ни поля, ни фабрики, ни конторы. Поля давно не возделываются, фабрики позакрывались, а конторы сменились национальными корпорациями с офисными центрами за городской чертой. Вот и здешние жители хотели бы оказаться в Борнмуте, в Лондоне, в Алгарви или в придуманном Везерфилде, где происходит действие сериала «Улица Коронации». Все они живут мечтой, и только самых старых волнует «местная история». Но даже они рассказывают о ней, словно бы извиняясь, потому что нить оборвалась, и хотя прошлое вполне реально — единственная подлинная реальность, — но настоящему недостает глубины его измерить.

Выйдя из закусочной, я купил в газетном киоске карту города — потому что на самом деле я знал, куда мне надо. Вообще-то у меня был адрес.

Я проехал к набережной, посмотреть на лодки. Там было все, чему положено быть у причалов — парусные мастерские, корабельные лавки, — но Дженнифер сюда не вписывалась. Ни она, ни ее подружки. Что ей тут делать?

И мне тут тоже не стоит задерживаться. Пора было сделать то, ради чего я приехал, но почему-то не хотелось.

Я медленно покатил по набережной, миновал частную пристань и очутился у зеленого сквера с открытой эстрадой. Снова притормозив, я с минуту разглядывал эстраду.

Сердце защемило. Эстрада напомнила мне другой прибрежный город, вероятно, это была однодневная вылазка на море в далеком детстве. Вероятно, я гулял по пирсу и был счастлив. Гремел духовой оркестр. Я потерялся, и меня избили. Я был глубоко несчастлив. Ощутил детство как бессилие и муку. Я это помнил — и не помнил. Как ни странно, это ничего не меняло и не влияло на конечный результат.

Я выехал с набережной. Стенли-роуд, Уэстфилд-роуд. Дома с вывеской «Приют моряка». Я развернул карту.

Обе дороги вели прочь от города, но потом делали крутую петлю и возвращались вспять, примерно туда же, где я находился.

Может, Р. П. Аркланд, магистр архитектуры, был еще и моряком? Иначе зачем он выбрал эту часть города? Наверное, из-за пейзажа.

Я уже выехал не то чтобы в пригород. На окраину, пожалуй, это точнее. Пошли разрозненные дома всех стилей и размеров. Дешевые послевоенные в серой штукатурке с каменной крошкой; особняки в псевдотюдоровском стиле с витражными окнами; беленькие виллы. Но таблички с названиями явно заказывались в одной и той же конторе. И дорогие кованые, и трафаретные белые с черной надписью и трафаретным же затейливым цветочком под ней. Фирма «Вудпекерс» или «Фэйрвью». Людей респектабельных подобный стиль покоробил бы, но у парня с Трафальгар-террас вызывал невольное восхищение.

Витр-гарденс, Рукс-лейн. Я сверился с картой. Да, это он, район Джен, самое его сердце. Дорога к нему оказалась респектабельнее, чем я ожидал. С одной стороны открывался вид на поля, по другую — дома. Ничего особенного, зато вокруг просторные садики с гравийными дорожками. Я съехал на обочину и последние сто ярдов прошел пешком.

Сразу чувствовалось, что это дом архитектора: панорамные окна, на крыше стеклянные люки, окна с желтыми рамами, разностильные части, объединенные вместе; со стороны сада — пристройка вроде беседки. Но в целом смотрелось вполне прилично. Видимо, совсем запороть проект не дали строители. Вполне подходящее жилье для семейства с четырьмя дочками, которые в разное время возвращаются из школы, бросают велосипеды на гравийной площадке и вприпрыжку бегут к дому.

Я сел напротив него на поросший травой пригорок. Ракурс был в точности как на фотографии, стоявшей на столике Джен.

Рассматривая окна второго этажа, я пытался угадать, которое из них ее. Сюда бы бинокль Маккафри, чтобы, никого не беспокоя, разглядеть и спальню, и шкаф, и плечики с одеждой, и мягкие игрушки, что упомянула в статье репортерша. Почему ей позволили зайти и все рассмотреть, а мне, подлинному другу Джен, приходится сидеть на мокрой траве и довольствоваться воображением?

Обхватив голову руками, я глядел туда и думал о той нежности, с какой они все, должно быть, относились друг к другу. Пытался представить себе четырех своевольных сестренок за семейным чаепитием. И старика Р. П. … Давно миновали бессонные ночи с грудными малышками, но и молодость тоже ушла. Как он, наверное, скучал по повзрослевшей Джен, когда она уехала в Кембридж. И как, видимо, мечтал остановить время, пока остальные дочери его тоже не покинули. Горячие узы привязанностей и общих жизненных обстоятельств кажутся вечными только в юности — а он уже понял, что это не так. Их разрушат смерть или время, и под конец ты останешься в одиночестве. Ни жены, ни Джен, ни родителей, ни других детей. Совсем один.