Себастьян Фолкс - Энглби

В общем, пусть полежит за бачком. А на каникулы я, может, заберу его с собой в Рединг.

Спустя несколько дней мне стало полегче. Пек мог, конечно, в любой момент заявиться снова (процессуального нарушения тут нет, повторный допрос — это не повторное привлечение). Но по его тону при последней встрече мне показалось, что вопросов ко мне больше нет.

Интересно, он проверил все мои перемещения в тот вечер? Нашли они Стива, не то из Крайст-колледжа, не то из Корпус-Кристи — с которым я, по их прикидкам, должен был общаться на той вечеринке? «Как выглядел в тот вечер Майк Энглби?» А у привратника спрашивали, во сколько я пришел? Вряд ли он помнит, а в журнал точно ничего такого не записывает. Какая разница: это не важно. Меня оставят в покое, и хорошо.

Всю изъятую одежду мне вернули, кроме пары шмоток, но ругаться я не стал. Из прачечной иной раз тоже не все возвращают.

Семестр закончился, на каникулах я много общался с Джули, которая у себя в школе считается «подающей надежды». Мама теперь ходила в гостиницу три дня в неделю. Во время операции ей занесли какую-то инфекцию, борьба с которой здорово маму надорвала. Джули сказала, что подозревали сепсис и боялись, что мама не выживет.

Она сильно постарела и выглядела очень изможденной. Я неделю отбыл на бумажной фабрике, отдал матери почти все заработанные деньги. Сказал, что собираюсь в Форин-офис, мама никак не могла понять, о чем я. «Это где-то за рубежом?» Может быть, решила, что это заграничный офис нашей бумажной фабрики…

Я написал приличный кусок диплома — а чем еще займешься на Трафальгар-террас? Стеллингс, живший в Лондоне, собирался в Рединг и обещал меня навестить. К счастью, этого не случилось.

Когда я снова прибыл в Клок-Корт, было совсем тепло. Деревья покрылись листвой. То время года, когда трудно правильно одеться, — то все с себя поснимаешь, то снова мерзнешь.

Про Дженнифер Аркланд все уже забыли. Ее фотографии с надписью «разыскивается» уже не было на доске расписаний в Сиджвик-Сайте, да и нигде в городе.

Без них стало еще тяжелее. Прежде передо мной было ее лицо. Она оставалась здесь, хотя бы на фото. А теперь в стеклянной витрине магазина одежды на углу Кингз-парейд и Сен-Мэриз-пэссидж, в том месте, где были ее глаза, взгляд упирался в разноцветные шарфы и галстуки для всех колледжей. И в витрине кондитерской «Фицбиллиз» теперь одни бисквиты да эклеры. А в моем стареньком греческом ресторанчике огромный снимок смеющейся девушки на лужайке под Типперэри больше не загораживает пальму в горшке и засаленный вентилятор.

Вид на галстуки, пирожные и пальмы куплен дорогою ценою . Их присутствие суть ее отсутствие, и это повсеместно.

Настроение на Кингз-парейд стало веселее. Люди смеются за уличными столиками паба «Якорь», на самом берегу. А ее нет.

Зачарованные теплом, многие уже катаются на плоскодонках. Скоро выпускные, но ей их уже не сдать. И никогда не получить «сами-знаете-что».

Ее больше нет. Повторять это можно сколько угодно, но до конца никогда не осмыслить.

Ее больше нет…

Вчера я съездил на собеседование в Лондон, на Карлтон-Хаус-террас — в старинное, возведенное еще Нэшем здание, слегка обшарпанное снаружи и гулкое изнутри. Очкастая секретарша с толстыми ногами велела подождать. Кроме меня ждали еще трое. Нам не велели знакомиться, но для меня они были вариацией Фрэнсиса, Бэтли и Маккейна: дерганые, неприметные, сбились кучкой: я словно угодил во временную петлю. Вудроу посоветовал надеть костюм, пришлось купить в «Оксфаме», том, что рядом с гостиницей «Университетский герб».

Меня пригласили в помещение с видом на Мэлл. Совершенно пустое, если не считать письменного стала, двух стульев и господина в костюме в мелкую светлую полоску. Рутинная беседа свелась к проверке личных данных. Студенты к таким вещам привыкли. Пока ты ничего не добился, ты сводишься к фамилии, инициалам, личным данным, домашнему адресу, результатам экзаменов и надежде, что тебя не отсеют.

Господин, так и не представившись, на прощание выдал мне десять фунтов на транспорт. «Можете все потратить на такси, но на автобусе гораздо дешевле, сдачу оставьте себе». Он отправил меня в Найтсбридж, к врачу. Благодаря субподряду с Глинном Пауэрсом наличные у меня были, поэтому, выйдя на Пэлл-Мэлл, я остановил такси.

Врач оказался другой школы, чем Бенбоу и Воэн, — при золотой часовой цепочке, с платиновыми волосами и мягкими манерами. Он не светил фонариком мне в пах, не мял мошонку и не говорил кончать пить. Прослушал легкие, посмотрел глаза, уши, велел открыть на секундочку рот и расспросил о заболеваниях, имевшихся в семье. Диабет? Нет. Прочерк. Сердечные болезни? Нет. (Втягивать во все это отца не хотелось.) Прочерк. Писал он в блокноте сверкающей авторучкой. Сумму счета я представлял себе смутно, но полагал, что исчисляться она будет в гинеях.

Напоследок доктор вручил мне бумажку с другим адресом, на этот раз в районе Гайд-парка. Последний раз я так путешествовал на дне рождения Джули — ей исполнилось тогда десять лет, и мы играли в «найди клад».

На этот раз в комнате, тоже пустоватой, за столом было человек пять. Выглядело это как совещание учителей географии из частных школ. Мне задавали гипотетические вопросы.

— Если вы едете в поезде, всегда ли вы замечаете, кто едет с вами в купе?

Если трезвый, то да.

— Всегда, — ответил я.

— Вы оказались в зарубежном городе, совсем один. Ваши действия?

— Куплю карту, погуляю, чтобы сориентироваться. Отправлюсь в музей или в бар, попытаюсь подружиться с кем-нибудь из местных.

На самом деле я раздобуду на рынке хорошего гашиша, сниму номер в отеле, выну из чемодана литровую бутылку из «дьюти-фри» и включу телевизор. Когда я в последний раз оказывался один в зарубежном городе? Тогда в Стамбуле? И когда ехал домой. Сплит, Любляна, Венеция, Женева, Париж. Сейчас уже и не вспомню, что я там делал. Сплошь пробелы.

На столе зазвонил старомодный телефон. Лысый господин ответил на неизвестном мне языке и протянул мне трубку.

Со мной заговорили на французском. В последний раз по-французски я изъяснялся со Жбаном Бенсоном на прогоне перед экзаменом (сам экзаменатор наедине со мной с удовольствием перешел на английский). Не переоценил ли Вудроу мои лингвистические способности… Я произнес ‘trièis bien’ , потом выдал когда-то вызубренный топик про то, кто я такой и откуда родом. Наконец с уверенным видом положил трубку и отодвинул аппарат назад к лысому.

Меня попросили назвать двух лиц из тех, кто мог бы дать мне «позитивную оценку». Я назвал своего факультетского дона Уэйнфлита, потом, немного подумав, управляющего бумажной фабрикой Джона Саймондза, который вечно уворачивался от разговоров о папиной ранней смерти.