Себастьян Фолкс - Энглби

— Очень хорошо, инспектор. Разумеется, инспектор.

Потом он решил продемонстрировать свое превосходство и высокомерно добавил:

— Прошу вас, не оставляйте усилий. Я совершенно уверен, что в конечном итоге они окажутся соразмерными.

Пек посмотрел на него как на сумасшедшего.

Через два часа Пек распорядился прекратить обыск, и полицейские столпились у выхода.

— Пока все. — Пек обернулся к Таунсенду: — Подъезд закрыт до особого распоряжения. Остальных студентов придется отселить в другие помещения.

— Надолго?

Пек посмотрел на патологоанатома.

— Дня два, не меньше.

— Сейчас же скажу старшему воспитателю.

Мы шли через дворик к главным воротам.

— До свидания, инспектор. Удачного вам расследования, — сказал Таунсенд, рискнув подпустить иронии, поскольку на сегодня все вроде бы обошлось.

— Завтра в семь утра мы продолжим, — сказал Пек, не утруждая себя ответной любезной улыбкой. — Предупредите привратника.

Когда они отбыли, мы с Таунсендом отправились к казначею колледжа выяснять, в какой из гостевых комнат я могу переждать, пока полиция управится с моей. Потом зашли к привратнику, он сделал запись в журнале и выдал мне ключ.

Выйдя, я окинул взглядом Фронт-Корт.

— Меня все это несколько тревожит, — сказал я Таунсенду. — Не могли бы вы…

— Уверен, все обойдется, — глухо ответил он и посмотрел на свои часы. — О боже. У меня коллоквиум.

Он помчался напрямик через лужайку (ходить по траве разрешалось только членам совета, а бегущего члена я видел впервые). Бежал он коротким галопом, как оказалось, довольно резвым, и вскоре скрылся в тени Хоксмуровой галереи.

В тот вечер я пошел в «Кречет», но голова так разболелась, что пришлось вернуться в гостевую комнату и включить радио. Я попробовал заниматься, однако никак не мог сосредоточиться. Пошел в гостиную с телевизором, где когда-то смотрел выступление Робина Уилсона, но теперь смотреть там было нечего. В конце концов меня занесло в бар колледжа, куда вообще-то я ходил только на фолк-клуб. Однажды мы с Дэйвом Карлингом работали там за стойкой, а Брайан, бармен, в девять ушел домой. Закрылись мы в одиннадцать, после чего стали пробовать подряд все напитки, по стопке каждого. К полуночи непродегустированными остались только джин и эль «ньюкасл браун». Тогда мы их смешали в полупинтовой кружке, и это не тот коктейль, который я стал бы рекомендовать.

А сегодня в баре сидели сплошь дилетанты с кружками газированного пива из кега и дешевым куревом. Прямо скажем, невесело.

По возвращении в гостевую на цокольном этаже в подъезде доктора Вудроу мной овладело странное ощущение отъединенности от происходящего. Я вглядывался в каждую поверхность и ощущал, как она от меня далека. Дерево, ткань, бакелит, ковер, эмаль.

Состояние было примерно таким же, как тогда на автобусной остановке в Измире. Я почувствовал, что распадаюсь. Словно вдруг исчезла та таинственная центростремительная сила, что прежде удерживала вместе совокупность молекул, составлявших сущность, известную как «Майк Энглби». И теперь они снова разлетались в стороны, возвращаясь в хаос.

Вообще говоря, любая «личность», на мой взгляд, времянка, промежуточная конструкция, но, когда ты сам рассыпаешься на молекулярном уровне, ощущение необычное.

Следующие сорок восемь часов мне было худо. Я принимал по четыре голубые таблетки в день плюс туинал, найденный в несессере. И все равно почти не спал.

Наконец Пек и его люди сняли оцепление, и я мог вернуться, однако остался в гостевой комнате еще на одну ночь, чтобы дать возможность миссис Люмбаго выгрести оставленный ими мусор. Сверхурочная работа ее возмутила, — хотя перед этим ей достались три дня неурочных выходных.

Пек еще раз ко мне зашел, прежде чем покинуть наш колледж и продолжить поиски… где-то еще. В Доме Доброй Надежды, на Аллее Лотереи, в баре «Наобум». А то и в Оксфорде, где, говорят, бродят по неведомым дорожкам пропавшие девы.

— Вы нашли что искали? — спросил я.

Он стоял перед постером Procol Harum , снова прикнопленным к доске.

— Все, что надо, я увидел. Расследование не завершено, мистер Энглби. Такие дела не закрывают.

От его вежливости мне странным образом сделалось не по себе. Когда он орал на меня, то напоминал чатфилдского главного старшину Данстейбла перед парадом. Это было искренне и ярко — к тому же инспектор вдвое меня старше.

— Отступать мы не намерены. Дженнифер была совсем молодая, ее так любили родители. Когда-нибудь вы это поймете, если у вас появятся собственные дети. — Во что он, судя по голосу, не очень-то верил. — Убить девушку в таком возрасте, — продолжал он, — когда у нее все еще было впереди. Это очень серьезное преступление. Тут мнения полиции и общества сходятся. Что случилось самое страшное.

Он окинул комнату взглядом, словно надеялся зацепиться им за улику, которую четверо полицейских не смогли найти за три дня.

— Однажды, — сказал Пек, застегивая плащ, — мы узнаем, что произошло с Дженнифер Аркланд. Я вам это обещаю.

— Значит, вы считаете, что она мертва.

— Да, я так считаю. Я в этом убежден.

Он был так расстроен, что я не выдержал и отвел глаза.

Когда я снова взглянул на него, он смотрел на меня не отрываясь.

Секунд десять мы молча глядели в глаза друг другу.

— Не я, так мой преемник. Все материалы, все протоколы, все папки будут ему оставлены в идеальном виде. С указателями и перекрестными ссылками. А вы, мистер Энглби, окажетесь у меня в папке под названием «Несчастный».

— Tu quoque [29] И ты ( лат. ). , — ответил я.

— Что?

— А вы — в такой же папке у меня.

Он, не ответив, протиснулся мимо меня в дверь и затопал вниз по деревянным ступенькам.

Я окончательно перебрался в свою комнату. Им пришлось повозиться, чтобы привести ее в божеский вид. Первым делом я сунул руку в дымоход и, вывернув ее, проверил выступ. Наркота была на месте.

Потом я спустился в туалет и влез на сиденье. Хотя знал, что дневник там, иначе бы мне его уже предъявили. Я запустил руку в пыльную щель позади чугунного бачка и нащупал шуршащий полиэтиленовый пакет с дневником.

Возможно, его стоило спрятать понадежнее, хотя в каком-то смысле самый надежный тайник — тот, что у всех на виду. Как в затасканной истории про бесценную брошь, которую носили в открытую. И потом, что может быть надежнее комнаты, в которой копы только что все перерыли? Три дня трудились…

По правде говоря, дневник надо было отдать родителям Джен. Но лучше подождать, когда схлынет ажиотаж.

Был тут еще и этический нюанс. Дневник штука личная. Разумеется, мне не следовало его читать, зато было очевидно, что она явно не хотела, чтобы его прочли родители. «Тогда он очень переживает, и это ужасно», — написала Джен, боясь, что папа узнает о ее «взрослой» жизни.