Себастьян Фолкс - Энглби

Судья, однако, явно полагал, что обвинение поздновато сменило линию: суд уже перешел от общих категорий к прениям по существу — насчет степени моей неадекватности на момент преступления. Харви тут же вновь воззвал к здравому смыслу «разумного мужчины», потом опять обратился к Эксли, успевшему немного собраться и так выстроить аргументы, что стало ясно: они хоть и сложноваты для Тиндалла, но вполне доступны его светлости господину судье и господам присяжным. Он был прекрасен; после той минутной заминки он в самом деле был прекрасен. Как и Харви, от чуткого внимания которого не укрылось, к чему клонит судья. Тут Эксли предложил остановиться на биохимической стороне формирования личности, включая генетику, но судья встретил идею в штыки. С него довольно. Присяжные с ним согласились.

Сам поражаюсь, как я быстро тут адаптировался. Научился выстраивать день из маленьких событий. Скажем, семичасовая чашка чая: всегда крепкого, свежего и горячего, поскольку моя палата рядом с кухонным блоком. Если удавалось быстро выпить чашку и не упустить нужный момент, разносчица притормаживала и наливала мне еще. Тогда все утро не проходило чувство торжества. Или девятичасовой кофе. Я раньше был крайне разборчив: эспрессо, фильтр, капучино. А теперь уже с половины девятого исходил слюной при мысли о чайной ложке «Нескафе», растворенной в остывшем кипятке из столовского бачка.

Увы, больничная еда пахнет смертью и безумием. Этот запах я запомнил еще с того завтрака в Парк-Пруэтт. Теперь, наверное, больше нигде, кроме муниципальных больниц, не считают, что человек способен ежедневно есть на обед вареную морковь с жирной подливой и пудинг. Консервированные груши с заварным кремом? Откуда этот рецепт? Видимо, меню было составлено самим мистером Бевериджем еще в 1948 году и с той поры не менялось. К счастью, тут есть магазин, где можно прикупить вкусных вещей. Из-за них (наряду с таблетками) я набрал лишний вес — за год почти тринадцать кило.

Меня вел добродушный психиатр по фамилии Брейтуэйт — он в свое время навестил меня в тюрьме, чтобы убедиться, что я «подходящий контингент» для Лонгдейла. Ему, стороннику активного вмешательства в жизнь пациентов, не нужен был легион мертвецов — бледных уголовников, застрявших во времени; их следовало исправить и заставить двигаться дальше — желательно обратно в мир, где они когда-то оступились.

Похвальная цель, думал я, с учетом специфики заведения. Но на практике все сводилось к перебору таблеток: розовые сменялись голубыми и белыми — даже для пациентов вроде меня, чье состояние не особо менялось от всей этой химии. Плюс еженедельные беседы о самочувствии — с самим Брейтуэйтом или с кем-нибудь из его ассистентов, обычно с дамой по фамилии Тернер.

Самочувствие, как правило, бывало гнусное — из-за побочного действия «медикаментозной терапии». Зачем эти иносказания? Говорили бы прямо — от уколов и таблеток.

И надо отдать здешним врачам должное, они обходились без экивоков. Во время подобной приватной беседы та же доктор Тернер (увы, звали ее Дженнифер) выговаривала слово «убийство» не моргнув глазом и не смущаясь. Она вообще держалась как училка, так что временами возникало ощущение, будто я всего лишь попался с сигаретой на школьном дворе. Впрочем, она была очень даже ничего, но стоило спросить что-нибудь про мужа или про дом, отвечала ледяным тоном. То есть давала понять: я готова вас лечить, но не хочу и не обязана вам симпатизировать. Во всяком случае, это честно, подумал я.

А я ей симпатизировал. Нравились ее искренность и прагматизм, — выдающаяся личность. Жаль только, что ее инструментарий — таблетки и разговоры — был слишком убогий. Им было невозможно перекроить сам рельеф моего сознания. Ей следовало сдвинуть тектонические плиты, сломать горные хребты и затопить долины. Но для этого нужно уметь управлять временем, чтобы перемещаться по нему куда хочешь, освободившись от присущей сапиенсам иллюзии его линейной однонаправленности.

К сожалению, доктору Тернер это было не под силу, поэтому оставались только пилюли, разговоры и трудовая терапия — садоводство, «ремесла» или живопись. Имелись и другие занятия, но для меня это было «пока рано».

Посылали меня и к психологам. Это радовало, все лучше, чем в очередной раз убеждаться в бессмысленности всего этого. У психологов любимое занятие — тесты, и поначалу я только тем и занимался, что отвечал на вопросы, ставил галочки, «да/нет», по шкале от одного до…

Однажды меня усадили в кресло и прикрепили электрод к причинному месту. Это называлось «пенильной плетизмографией». Робкая девушка в белом халате, возможно студентка или практикантка, показывала мне фотографии раздетых женщин из журналов для взрослых. Суть опыта: зафиксировать возбуждение и степень эрегированности, и это даст возможность сделать вывод… Вывод о чем? О том, что я предпочитаю блондинок брюнеткам, белых девушек чернокожим? Журнал «Мен онли» журналу «Мейфер»? Могли бы просто спросить.

Очень не хотелось, чтобы обо мне сложилось превратное впечатление, чтобы разряд сработал не на ту картинку, — возможно, от запоздалой реакции на предыдущую. Не хватало еще, чтобы на какой-нибудь унылой больничной вечеринке меня поставили в пару с Лиззи Рокуэлл по прозвищу Кошелка из женского отделения, оттого что я непредумышленно среагировал на журнальную девицу, самую похожую на нее.

Насколько мне известно, в реальной жизни люди зачастую влюбляются и заводят страстные романы с теми, кто вообще-то не в их вкусе. О чем это говорит психологу и психиатру?

Что до моего случая, то присутствие молодой женщины в белом халате с планшетом в руках оказалось настолько подавляющим, что полностью стабилизировало линию на экране.

В те давние, самые первые дни мыслей о сексе вообще не возникало. Думаю, похоть есть своего рода свидетельство благополучия: если жизнь хороша, то надо плодиться и размножаться.

А жизнь мне тогда казалась не очень. Теперь, спустя семнадцать лет, я вроде бы несколько приободрился. Но не сразу, и надо признать, мне было очень паршиво в первый год… Пожалуй, даже в первые два-три года.

Я вдруг увидел, во что меня превратило общество нормальных людей: это еще предстояло переварить. Затащить в берлогу и заглатывать понемножку, чтобы не подавиться. (Берлогой стала одноместная палата, наподобие спальни в Чатфилде. Со временем мне выдали магнитный пропуск для прогулок по территории.)

Процесс усвоения мне помогли пережить двое здешних обитателей. Джерри был старше меня на двадцать лет, родом из сомерсетских фермеров, с коротко стриженными, побелевшими уже волосами и какой-то ловкостью и сноровкой во всем, чем бы он ни занимался. Я совсем не воспринимал его как авторитетную фигуру, но не мог не восхищаться тем, как он приладился к здешней жизни (а он на тот момент отсидел уже десять лет): воспринимал ее как нечто нормальное, вроде закрытой школы или гарнизона, — он, кстати, успел повоевать в Корее. Джерри неплохо знал историю Великобритании, правда, отрывочно и бессистемно — издержки самообразования. Каждое утро он читал «Дейли телеграф», разложив ее на столе и аккуратно разглаживая каждую перевернутую страницу. Он был рукастый, в нашей столярной мастерской он вырезал всякие затейливые, хоть и никчемные вещицы (вроде подставок для курительных трубок). Он сам ко мне обратился, почти сразу, а я далеко не сразу сообразил, к своему смущению, что он надеется чему-то от меня научиться. Признаться, я был несколько смущен и раздосадован. Джерри закончил среднюю школу, но в университет после армии не попал — его руки нужны были на ферме. У нас с ним возникла традиция каждый день обсуждать вычитанное в газетах, устроившись с сигаретой в «комнате отдыха». Довольно скоро я понял, что его смешит, и стал выискивать соответствующие публикации.