Себастьян Фолкс - Энглби

Все препараты мне сняли — поняли, что толку от них чуть. Если забрать лекарства у пациента, ему может стать лучше: по крайней мере, исчезнут побочные эффекты. Но если забрать лекарства у психиатра, ему останутся только разговоры.

А с этим у доктора Видуши Сен из рук вон плохо. Она садится напротив меня, блестящие черные волосы сколоты на затылке, в цветастой легкой тунике и зауженных брюках, застегнутых у щиколоток на пуговицы, моргает из-за широких очков в черной оправе и ждет, держа в руке планшет, пока я сам отверзу уста.

Вряд ли доктор Сен — большая поборница теории доктора Эксли насчет «личностного расстройства». В ее глазах это попросту мешанина природного с культурным, биологического субстрата и дурного поведения. Так чем же я все-таки обделен — разумом или совестью? Ответ Эксли — «и тем и другим понемножку» — доктора Сен явно не устраивал. А коль скоро я не подпадал ни под одну клиническую картину, описанную как в европейских, так и в американских справочниках (за то время, что я тут сижу, вышло уже не одно их переиздание), досконально проштудированных доктором Сен, то она склонялась к тому, что дело все же в совести.

На ее взгляд, такому мерзавцу место скорее в манчестерской тюрьме Стренджвейз или в бирмингемской Уинсон-Грин, в компании грабителей, «вменяемых» убийц и насильников. Для сумасшедшего я слишком сообразительный, слишком сдержанный, слишком рассудительный. И слишком образованный, могла бы она добавить, но в силу неких сложно постигаемых соображений подобный аргумент считается неполиткорректным.

Доктор Сен никогда напрямую не говорит, что я мерзавец. Зато с жаром рассуждает о «виновности» и «вине»: ненужность доказательств первой и деструктивные последствия второй.

Так же горячо она настаивает, что я гомик. Этого она, разумеется, не говорит, она вообще первая тему не поднимает, но голубая дверка всегда приоткрыта, вдруг в один прекрасный день я сам туда загляну. Боюсь, как бы она, отчаявшись, не устроила мне еще одну «пенильную сейсмографию», забыл, как эта процедура называется, где вместо шлюшек с раздвинутыми ногами мне покажут мясистого качка со здоровенным членом.

Мой дневник она проштудировала тщательно, а фрагменты, выбранные для обоюдного нашего удовольствия, многое говорят о ней самой. Выбрала она мои отношения с Маргарет.

— Вот вы пишете, что она «милая, веселая, деликатная».

— И что?

Доктор молчит, только вскидывает изящно подщипанную бровь. Намек понятен: в таких выражениях говорят о дипломированном бухгалтере, а не о любовнице. Но я не спорю — просто довольно сухо объясняю каждый из эпитетов.

Как и Эксли в свое время, ее удивляет, как сдержанно я описал первую нашу с Маргарет близость. Я отвечаю, что щекотать воображение читателя в мою задачу не входило. Затем она останавливается на том, что я пишу про содомию и фистинг в тюрьмах ее величества, — видимо, подразумевает, что мое явное омерзение к этой теме — представьте себе! — означает скрытое вожделение. И я уже догадываюсь, о чем пойдет речь дальше.

— А этот мальчик в училище, Пэдди, ну… тот, который преуспел в сквоше только потому, что вынужден был бороться со своей гомосексуальностью…

— А с ним что не так?

Снова вскинутая бровь. Она, как минимум, полагает, что само его имя — очередное свидетельство моих подавленных желаний.

— Доктор Сен, вероятно, для вас не секрет, что в нашей больнице подобные связи дело обычное. В одной из соседних палат живет практически женатая пара, с благословения их врача. Парней поселили в одной комнате. Они постоянно заказывают в больничной аптеке презервативы и лубриканты. Поговаривают, что подобный союз дает не только плотские радости, но и шанс на скорое освобождение. Какой мне смысл скрываться? Быть геем — сплошная выгода.

Доктор Сен избегает нажима. Она молодая, не старше тридцати двух, в институте ее учили не оказывать давления на пациента. И потом, нельзя забывать, что Лонгдейл — учреждение режимное. Это только кажется, что беседуем мы строго тет-а-тет. Дверь в кабинет не захлопывается, я сижу к ней ближе, чтобы в случае чего меня можно было легко обезвредить. Стена за моей спиной наполовину стеклянная, за стеной коридор, по которому курсируют санитары, и кто-то из них обязательно в двух-трех шагах от кабинета. На случай внезапного выплеска ярости. Я вижу, что она это понимает. Порой в огромных темных глазах я замечаю страх — зрачки вдруг расширяются почти до ободков карей радужки.

Она уверена (а ее видно насквозь, человек она открытый, в отличие от меня), что я лютый мизогин, чье женоненавистничество коренится в подавленной гомосексуальности.

Еще она считает меня расистом, и тут есть тонкий момент. Сама она англичанка, у нас с ней даже схожий говор, но из семьи индийцев, выходцев из какого-то южного штата. (Имя Видуши в переводе с хинди, кстати, означает «ученая», и это кое-что говорит о ее суровых родителях, осевших в Мейденхеде. Это я прочитал на hinduism.about.com , сумев прорваться в интернет с тщательно защищенного компьютера в «комнате отдыха».)

Когда она спросила меня про мои записи об иммигрантах, я только повторил: мне действительно жаль уроженцев Вест-Индии, которые поверили фальшивым посулам, а в Британии столкнулись с промозглым холодом и враждебностью. Я сочувствую и сотням уроженцев Южной Азии, променявшим свою прекрасную страну на серые дожди Кэтфорда и Луишема.

Похоже, я ее не убедил. Еще ее возмутила реплика об «английском как иностранном» у Ширин Назави.

Я ответил, что лишь констатировал факт, пусть и не слишком комплиментарный: английский у Ширин не был родной, но она билась с ним не на жизнь, а на смерть, — как и читатели ее публикаций.

В этом вопросе доктор Сен напирать не стала: расизм пусть и неотъемлемая часть ее образа Засранца Энглби, но не он стал центральным мотивом убийства Дженнифер Аркланд.

О моей мизогинии якобы свидетельствовало описание сцены в винном баре Найтсбриджа, дескать, я считаю всех женщин проститутками, и моя «зацикленность» на уличных шлюхах в Паддингтоне.

Разумеется, отбить оба аргумента не составило труда.

Труднее было, когда мне процитировали мои студенческие «лирические отступления»: «Энн, Молли и Дженнифер, как все женщины, зациклены исключительно на внешнем — фасоне, расцветке, фактуре; их не волнуют ни идеи, ни духовные искания — только „стиль“ и статус плюс ненасытное приобретательство обновок, подчеркивающих то и другое. Под их задушевностью таится жесткое соперничество, которое останется с ними до скончания их дней и в котором они ни за что себе не признаются. Они — для борьбы за ресурсы и утробы для воспроизводства вида».

Она цитировала не совсем точно, но я мысленно заполнил пробелы.