Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Но приличие требовало отблагодарить за добро, и Павло предложил помочь по уничтожению оставшегося после раины пенька. Он взял зубило в руки, присел на корточки, отвесив мотню штанов до земли и отворотив нос в сторону, стал держать зубило, а Бодрухин изо всей силы принялся колотить по нему обухом.

Но тут с дедом Павло случилось что-то странное. Пока он держал кусок толстой холодной стали, приятно ощущая его холодок, собственническое чувство владения столь драгоценной вещью, в его сознании все более и более утверждалось вместе с мыслью, что зубило не Бодрухина, а его, деда Павла. Что Бодрухину оно ни к чему. Зачем учителю зубило? И потому, окончив работу, он преспокойно сунул зубило в прореху подштанников и придержал ладонью.

Бодрухин быть может бы и заметил исчезновение своего зубила, но тут подошел цыган Николай, считавшийся убитым на войне. Появление Николая было столь необычно, что оба и дед и Бодрухин, бросив работу, принялись расспрашивать Николая.

– Спущает немец домой всех. Не задерживает. – Рассказывал Николай. И не успел он еще рассказать многого, как по улице прошел сын соседа портного Володина, а за ним и внук Павла Петро, подошел к разговаривающим и поздоровался с дедом.

Деду бы уйти сразу, пользуясь появлением внука, но он потерял момент, благодаря любопытству. Хотелось узнать побольше, о том, как немец обращается с пленными. Его сын, отец Петра, Никифор, тоже был на фронте.

Наконец наговорившись, и наслушавшись бесконечных повторений об одном и том же, Бодрухин собрав инструменты, собрался и сам уходить, но медлил, разыскивая что-то в щепках. – Что вы ищете? – Спросил его Петро. – Да вот только что было зубило, а теперь нет, – ответил Бодрухин. – Какое зубило, чье? – спросил Петро. – Не иначе как цыган упер его. Энто такой народ, что ни коня, ни кузнечного струмента не упустить, обязательно упреть. – Такая вредная нация, – пробурчал дед Павло. – Какое зубило? – спросил еще раз Петро, подозрительно оглядывая своего деда. – Известно какое. Зубило, да и все. Абнакновенное! – рассердился, почему-то дед Павло. И собрался уходить.

– Вы, деда, случаем, не того, а, зубило не прибрали? – спросил его внук, помня еще с детства дедовы хозяйственные замашки. – Да на што оно мне, что я зубилов что ли не видал? – ответил пока еще спокойно дед.

– Чего же это у вас так портки оттянуло, а? – спросил снова внук. Но дед уже пойманный на месте, стоял на своем и ни за что не сдавался. Он решил видимо, перевести все на шутку и рассмеявшись и оскаливая беззубый рот, сказал: – Известно отчего… хе…

– Нет, деда, это не то, а лучше-ка давайте его сюда! – И Петро без стеснения залез в дедову мотню и извлек оттуда зубило. Дед неожиданно вспылил и наговорил кучу грубостей внуку, наконец, плюясь слюной и хрипя от злости, рявкнул: – Ну и неси его сам! Неси! А я не понесу!… Ну и внуки бесхозяйственные пошли, не дай Господь! Ведь энтому зубилу цены нет. Настоящая, первеющая сталь… Весу в ем не мене пяти кил будет… Целое богачество. И в хозяйстве клад просто. А на што оно ему, учителю?.. Жди, когда ешшо другая раина упадеть… а оны ишь растуть и растуть, и вовсе не сохнуть…

– Сохнут, деда, сохнут. Скоро попадают все и эта, что вы ждете, тоже упадет скоро. Вот лучше скажите мне, мама сказывала, что на прошлой неделе как керосин учителям давали, вы ходили за керосином для нас и для Бодрухина? Почему переполовинили? Нам семь и ему семь, а вы себе десять оставили…

– Да откель тебе знать это? Тебя тут и вовсе не было?

– Вы лучше не ерепеньтесь, а берите зубило, керосин и несите соседу; не по-соседски так жить.

Дед плюнул прямо на сапог внуку и прошипел: – Ну и неси сам, если ты дурак такой. Три литра фотгену… так ни за что, про что… А нам бы он как сгодился… зубило тоже…

Через полчаса Петро сам нес керосин и зубило Бодрухину.

К уборке хлебов начали прибывать «убитые» на фронте казаки. То в одном дворе радость, то в другом. По дороге на Сталинград тянулись немецкие пополнения и с ними плелись и «убитые» жители Песчанной. А тут еще начали появляться полуоборванные и изможденные фигуры, одеты в какую-то рвань и представляющие что-то среднее между бродягой и нищим. Это были казаки, вылезшие из лесов, степных яров и песчаных кучугур. Как-то даже по станице промчался резвым наметом на белоногой прекрасной кобыле лихой всадник в шинели и развивающимся башлыком за спиной. Лошадь легко несла его, а он, гордый своим видом, крутил начинающий седеть тонкий ус, сидя небрежно, по-калмыцки, немного боком, на высоком ленчике. На него смотрели с удивлением и любованием. Ни одна казачка, потерявшая в боях мужа или сына, утерла слезы, размазывая их по огрубевшему в работе лицу корявой ладонью. Ни один старик-казак гордо расправил сухопарые плечи: «вот, мол, гляди, какие мы-то были. Вот она слава нашего родного войска».

В появившемся одиноком всаднике олицетворяли прежние лихие полки, все войско, все казачество и стало казаться уцелевшим казакам, что и станица как будто помолодела, и приубралась, и расцвела. Что и Донец потек как будто веселее и быстрее. Казалось, что вот-вот затрубят старинные серебряные трубы, добытые за отличие в боях, сзывая казаков. Что вот-вот зашелестят старые, закопчённые порохом знамена… – На конь, казаки! Седлай! Сразимся в купе хоть с самим чертом, а потом посмотрим, что будет!..»

Звонили по церковным дворам в «било», привязанный к дереву кусок рельсы; колокола давно сняли большевики. Открылись опозоренные церквушки. И потек народ, приодевшись хотя немного, к родным престолам. Кладет поклоны до земли, каясь и прося, доставая лбом до земли там, где еще вчера грязным сапогом ступали безбожники. Молились до слез и вымывали затоптанный пол своими искренними, до умиления слезами. Густо возносился кадильный дым высоко под самый купол пустого от икон и хоругвей храма, уносясь вместе с горячими молитвами ввысь. Молится истосковавшийся по Боту народ. Неважно ему, что церковь была запоганена супостатами более 20 лет. Ее нельзя запоганить, что бы в ней не творили. Церковь всегда свята. Она превыше всего и над всем. Превыше всякой человеческой злобы и греха. И прикладываясь к кустарно сделанному деревянному кресту, что дает целовать неизвестно откуда прибывший священник, народ символически, мыслями устремляется к Голгофе, помня свою недавнюю, на которой тоже был распят, как некогда сам Христос… Только в свою молитву верит он, выстраданной годами душой и стремится к Господу и ни чем не остановить этого великого стремления души…

А вечером молоденькие девчата уже шныряли по хатам: – У Ивана сын мобилизовался… А дядя Данило сам сел на коня… Все идут, и нашим ребятам тоже следует итти…