Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Вернулся и отец Петра, сын деда Павла, Никифор, – казак лет 50-ти. Вернулся грязный, немытый, и вшивый, и злой. В ватнике и таких же штанах, не смотря на летнюю жару. На ногах старые потрепанные валенки. Жена сводила его сначала на реку, велела выкупаться, потом там же на берегу вскипятила чугунок воды и вымыла мужа сама. Потом выстирала бельишко. Одежу выбросила и песком зарыла. – Пропади оно пропадом. Вошей в нем не оберешься. – Ах, Никифор, чевой-то у тебе половины задницы нету? – Всплеснула она вдруг руками, – проговорила, рассматривая пристально и немного стыдливо, жена Никифора изувеченную ягодицу мужа. – Оденься скорей, люди идуть, бабы с ведрами! Никифор и сам уже торопился натянуть штаны, оглядываясь по сторонам. Потом повернувшись к жене, тихо проговорил: – Пришлось, хозяюшка, тикать от энтих анчихристов, а тут акурат проволока, ну, я хотел по-молодому, прянуть через, да зацепил трошки штаниной и повис на ней. А тут самолеты ихние налетели… давай по нам бомбы кидать, ну и угодили мне акурат в энто место… Полгода в ихом госпитале валялся, насилу сдюжел. Чуток что не помер. – Сказал смущенно Никифор. Жена грустно рассматривала в упор мужа и думала: – С одного боку будто Никифор, а с другого чужой какой человек. Вот она война что с людями делает. – Потом раздумав, сказала вслух: – Тебе, Никифор, теперя могеть чистая выйти? – А хто их знаить? Сколько народу побито. Может, ешшо и с половинками брать начнуть… Только нам-то все равно клин выходить. Дизенторы мы…

На леваду начали подходить бабы с ведрами. Каждой было интересно увидеть живого соседкиного мужа. Свои-то все еще не пришли. Завидущими глазами они обмеривали Никифора во весь его рост. – Дождалась, Никитишна? – Ну, да дасть Господь и вы своих не с громом дождетесь, – из вежливости ответила баба, прибирая торопливо еще теплый чугунок и выстиранное бельишко. – Ты про нас сирот-то не жалкуй. Свое подбирай, если перепало тебе счастье такое. – Перетаптывались бабы, кося глазами на Никифора. Одна вертлявая жалмерка крикнула в догонку Никифоровой бабе, так что б и он слыхал: – Уж всего не мучай. Нам оставь хучь трошки!

Семья Никифора была нездешняя, не песчанская. После гражданской войны приехал дед Павло с сыном Никифором из родной станицы Мелеховской. Нанял подворье, а потом потихоньку купили его. Деду Павлу еще и шестидесяти тогда не было. Никифору тридцать стукнуло, а сынишке его только шесть годков. Про казачество решили не упоминать. Забыть про него: нехай оно сказыться! Никифор нанялся на шахту. – Темно там, не видать будет, кто я есть, казак или кацап, шутил он, пока не спустился в шахту. А как начал каждый Божий день спускаться, да с жизнью прощаться и тихонько мелкими крестиками крестить живот свой, глядя в черную пустоту шахты, проклял тот час, когда родился. Как вылезал ежедневно, чувствовал, будто снова на свет рождался. Дробил киркой черный уголь, лазал на карачках, ползал на животе, на спине лежал между пластами и сам стал черный и твердый как уголь. «Вот когда казак настоящим пластуном сделался», – говаривал он дома за общей миской пустых щей, с куском черного пайкового хлеба. Издевался сам над собой. Вместо здорового степного загара, черным угольным налетом покрылось лицо. В порах набились черные мелкие не смываемые точечки. Под глазами подведено, ресницы черные вместо белесых родных, усы нафарбены угольной пылью. Вместо вольного степного воздуха черной пылью начал дышать.

Без малого двадцать годиков проработал Никифор под землей. Там узнал настоящую тяжесть жизни. Вот где каторга. Днем в шахте, ночью дома. Света Божьего не видел. Не привык к такому тяжкому труду прежний казак. Очерствел, огрубел он. Злой стал. С женой не гутарил, а рявкал.

Раньше считал, что хуже казачьей жизни и нет на свете. Завидывал солдату. Казак всю жизнь служи и козыряй до старости лет, чуть вышел из база. Подчиняйся там разным атаманам: а их в каждом углу по два.

Вспоминал теперь привольную казачью жизнь. Земли было немного, но вдосталь.

Работа в степи всем семейством, хотя и трудная, но привольная. Тут тебе женка, ребятишки. Семейная жизнь хлебопашца. Да все завидывал мужику. Мужик, то вишь, голый на службу шел, а казак должен был все свое предоставить. Мужик окончил службу, пришел домой и не вспоминал ее, постылую. А казак все на службе.

И как грянула революция, потянулся к ней и Никифор: – На што нам цари? И без их управимси! Энто господам ахвицерам погоны нужны, нам они без надобности. Долой! Хватя!! Вали, братва, домой, на Тихий Дон, на тихие воды! Хватя сапоги таскать. Одевай чирики. – Мечтал как пройдет по станице в синих штанах с лампасами, всунутыми в шерстяные носки и в новых чириках. А теперь и носков-то не было. Старым портянкам рад, да и их-то не всегда достанешь.

Вернувшись с фронта, Никифор решил пока что жить дома. Потом видно будет. Мечтал Петра женить. Хорошая девица попадалась. Тоже учительница, только комсомолка. Да где их некомсомолок-то взять? Теперь все в комсомолки латаются. В науку девки тоже пошли. Ране того не было. Петро тоже пока учился, в комсомолии был. А дома все крестил лоб перед едой, боясь, что матка стукнет по лбу деревянной ложкой. Потом за невзнос членских выгнали. Теперь Никифор мечтал отпраздновать свадьбу и вытащить «выморозки» на свет Божий. Но как сказал жене, та и за голову схватилась: – Это на ком же? На Зинке? Это брат в ГПУ? Да ни за што! И не в жисть! Энтого ешшо позору не хватало в нашем семействе, что б да с ГПУ породниться. Как хошь, а не будет мово благословения на это дело. – Не буде! – Свадьбу по старинке справим… «Выморозки» выташшим. – Уговаривал было Никифор жену. Но та уперлась, – какая там старинка? Какие там «выморозки»? Какие мы теперь казаки? Шахтер ты и боле ничего. Полжизни своей под землей прожил, кто ты теперь есть? Как ящерка проползал, как крот, подземный житель, проскреб землю, а туды же: казаки!

Не собиралась баба поддавать жару мужу, а вышло как раз, что поддала от самого полка, да еще с веником еловым. Покраснел Никифор, желваками зажевал, будто верно из парильни выскочил, как заорет: – Ты мне про шахту не гутарь! Ешшо одно слово, одноряд пришибу! – Сел на лавку отдувается, медведь медведем. Встал, лавку опрокинул, деда перепугал, как заорет: – Не хочешь свадьбу играть? Не хочешь по-казачьему? Тогда вали все на стол, что ни на есть. Пропьем все и «выморозки» ко всем чертям. Хоронить казачество будем! Если его нет. К старому мерину под хвост его!

Через неделю в тесной хате деда Павла собралось немало народу, не пролезть. Время такое было, что не только «выморозками», а простым самогоном заманить на выпивку легко было. Люди сами поприходили. Выпили по чарке этих «выморозков» и развязались языки. Все собрались шахтеры, что с Никифором работали вместе в шахте. Никифор всегда считал их, кого пензенским, кого курским мужиком, ни один не проговаривался. А тут пензенский оказался кумылженским казаком, курский – иловленским, сибиряк с Арчеды, тульский – хоперским, тамбовский – кепинским, тот слащевский, тот глазуновский или усть-медведицкий. Откуда только набрались? Но все оказались из станиц, еще не занятых немцем. Окна занавешены были тряпками, по случаю обязательного затемнения. Сидели в полумраке, облокотясь на липкий стол и слушали рыжеусого казака, с погонами подхорунжего и четырьмя крестиками на красных ленточках. Обросшие бородами, с длинными усами, или совсем бритые, чтоб не признали, косматые, нечесаные чубы повисли над столом. Лица, испещренные морщинами от тяжелого труда, заскорузлые кулаки тяжело лежали на столе, сутулые спины гнулись под ними. – Не нужно нам ахвицеров! Сами управимся! Правильно я говорю? Правильно! – В 19-ом кто водил казаков в бой? Мы водили, я водил. Полком, цельной дивизией командовал, вот! И теперь я поведу! Выбирай меня командиром! Справдаю!