Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Казаки пили, спорили, кричали, не соглашались, ссорились, снова мирились, плясали, стуча по полу тяжелыми старческими ногами, поднимали пыль, и искусственно веселились, поджигая в себе давно потухший горючий материал в ссылках, в скитаниях и на тяжелой работе. Словно сухая прошлогодняя трава, подмоченная сыростью, еле тлела на костре, временами ложно вспыхивая. Бабы тоже уже не молодые, потерявшие молодость на изнурительной работе, быстро выдохлись, унялись и затихли. Каждый пил, чтобы лишь выпить побольше дарового: пел, чтоб кричать и выкричать всю тоску и горе прошедшей не так жизни и накопившейся в душе по самое горло. Душу хотелось выворотить каждому и очистить ее от того, чем засорена была последние двадцать лет, вычистить как заржавевшее без нужды старинное ружье и выпалить из него снова, сказав:

– А, ну, Господи благослови, во имя Отца и Сына!

Перед рассветом, когда уже собирались расходиться один кумылженский толкнул своего соседа, что с колодкой крестов: – Ты бы, кум, не брехал так круто, ей Бо… Ить ни чем ты не командовал и крестиков у тебе вовзят не было, а нацапил ты их Бог знает откель. Забыл, штоль как в обозе вместях ховались? – Не бреши! – огрызнулся первый. – Заслужил я их, под такую всех вас тут!.. – Заслужил, чего ж ленточки не уберег? Кубыть легче было, чем крестики… – Прямо лучше скажи, у какого армянина в Ростове купил? – Не жалаем одним словом ахвицеров! – Опять знов погоны. – Не хотим! – Да ты, кум, акурат первый и нацапил их.

Общий говор и шум силился перекричать бывший член Войскового Круга первого созыва: – Господа! Господа казаки! Нужно для формирования сотни от нашей станицы пригласить полковника Бодрухина. Человек заслуженный и наш казак. – Откель он? – заорал опять «подхорунжий». – Песчановский рожак. С самой Песчанной произростает. Не подведеть. Известный нам офицер и в гражданскую на фронте был. Заслуженный.

– Просим! Просим! Не надо, к чертовой матери! Просим! Закричали все в разброд.

– Чисто на сходке, как за лозой ехать, ей Бо!.. – сказал член круга – Позвать его, просить! – Да он спить поди, завтра! – Поднять! Должен он понимать, что «войско» его требуеть. Али нет?! – Кто-то неожиданно пустился снова в пляс. Пили, пока не выпили все выморозки и весь самогон. Тогда кто-то торжественно, но фальшиво затянул: «Вско-о-ллыхнулси, взвольновалси Православный Тихий Дон… И послушно отозвался на призыв Монарха он!..» Но ему не дали окончить. Чей-то пьяный голос перебил его: – Не так! Не так! Долой монархиев, теперя не так! – Тогда с другого угла сочный и приятный баритон затянул: «Всколыхнулся взволновался православный Тихий Дон и послушно отозвался на призыв своих знамен…» – Какех знамен? Какех? Иде они? Давно бабы на юбки перешили. Нету знамен. Теперь другая время. – Так как же ее петь тогда? – Возмущенно и удивленно подал голос пожилой, подтянутый и видимо исправный казак с шрамом на лбу. – Да ни как, вот и все! Вот когда сгарнизуемся, тогда и запоем на тот лад на какой прийдется, а зараз акурат ешшо и глотку могуть заткнуть. Кто его знает, куда оно клонить и что к чему?

– На казаков и не похожи даже, а туды же… – Проговорил тихо кто-то в углу.

«И в забой направился парень молодой» – где-то возле дверей прохрипел пьяный голос. – Вот энто наша, енто да, она самая. Энто акурат правильно. В забой! Шахтеры мы и боле никто!.. – Не, не шахтеры, а казаки! – Возражали другие. – Нет шахтеры! – По-пьяному упирался кто-то. – Немец-то он все одно ходу не дасть ни кому. Казаков никто не любить. И в царское тоже так было. Сами проживем! Ни кого не надоть! Ни кого! – Казаки! Господа казаки! – старался перекричать член войскового круга. Но его никто не слушал. Вся ватага неожиданно вывалила из хаты и направилась к воротам. Тогда член войскового круга громко запел, дирижируя сам себе, старинную донскую: – На заре-то бы-ыло, да-а на зореньке… – Шум прекратился, все, кто кричал и шумел замолкли и прислушались, как запряженные в плуг старые казачьи лошади к знакомому звуку боевой трубы, и дружно гаркнули: – Собиралися все да козаченьки, во единый круу-г… – Но песня оборвалась, перебитая страшным грохотом упавшей на станицу советской аэропланной бомбы.

В то время когда казаки гуляли в хате деда Павла, Бодрухин сидел на заваленке и курил. К нему подошел через улицу Петро:

– На фронте расстреливали за курение ночью – сказал он.

– Почему? – Спросил удивленный Бодрухин.

– Самолеты могут заметить… папиросу далеко в темноте видно.

– Не-е думаю, что бы… – начал было Бодрухин, но осекся от невиданного зрелища. Словно в оправдание слов Петра, над Донцем поднялся гигантский столб воды и, выросши выше моста и обрызгав обоих сидевших на заваленке, рухнул с шумом в реку. И одновременно сильный взрыв, какой-то глухой и придавленный, потряс станицу.

– Тушите! – Шугнул Петро на Бодрухина. Тот затоптал ногой брошенный окурок, неловко оправдываясь: – Да откуда он, черт, мог взяться?

– С той стороны. Сидел где-нибудь за бугорком и ждал. Там ведь ночью ни кого нет. Их интересует наш железнодорожный мост. Стратегический он теперь. Думаете, в степи никого нет?.. Сколько хотите… Вон там гуляют, он указал на свою хату, а, думаете, их там нет? Есть. Из самих же казаков. – Ну, не может быть. Я не верю. – Вот увидите. Там один с погонами подхорунжего определенный провокатор… – Снова глухой громкий взрыв потряс станину и снова обрызгало сидящих водой. Водяного столба не видели. Он пришелся позади их. На берегу вспыхнул огонек и начался пожар. Выходившие с пением из хаты подгулявшие пьяными глазами удивленно смотрели вперед, видимо ничего или плохо понимая, что происходит. Только один юркнул обратно во двор, как за ним еще несколько человек метнулись туда же. Двое же легли плашмя на землю.

Бодрухин с Петром тихо разговаривали. Петро продолжал свои впечатления от гулянки у родителей.

– Сидели там в душной избе неизвестно кто и откуда. Орали как звери. Бабы тоже. Ни одной молодой. Как с ростовской барахолки собралось все старье. Прилетели как воронье на падаль. У отца там две-три сулеи выморозков было припасено еще из Мелеховской. Вот и пронюхали. Казаками себя величают. А кто они, неизвестно. Вспоминают, что будто так вот в старину гуляли, да не верится что-то. Один крик и шум. Больше на поминки похоже. И танцы не веселят. Собрались все измученные ссылками, каторгой, перекалеченные и физически и морально, пропившиеся с горя и нужды. Тоска смотреть. Вот я и вышел к вам, смотрю, папироса светится…

Громкий, уже не глухой, как первый, взрыв потряс станицу и эхом отлетел дальше. И словно умерло все, так стало тихо вокруг. У моста начался сильный пожар, и пламя осветило высокий железнодорожный мост, разорванный на части и драным кружевом висевший над рекой, еще более кривясь своим отражением в ней. Путь немцам на Сталинград был прерван и надолго.