Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Среди поющих выделялся один женский голос, удивительно чистый и нежный. Он трепетал где-то под куполом как серебряный колокольчик.

Во время литургии пели тройное «Господи помилуй». – Господи… начинали альты и сейчас же дисканты подхватывали, сплетаясь, в словах: «Господи помилуй, Господи помилуй»…

Ракитин наблюдал за внуком. Тот стоял, раскрыв маленький ротик и уронив шапку на пол вертел головенкой ища того, кто так чудесно звенел колокольчиком. И наконец потянул потихоньку деда за полы чекменя и сказал: – Деда… а я знаю, кто так хорошо поет. Это вон та тетенька, что в белом платочке. Как только она откроет рот, так что-то задрожит высоко. Я заметил. Даже в ушах щекочет.

– Ты, молись, детка, молись, а то Боженька накажет.

– Как это молись? Как это накажет, за что? Я не знаю, как это «молись».

– Ну тогда слухай, как поют.

Из церкви выходили как-то особенно торжественно. Народ, привыкший толкаться по кооперативным лавкам, лаяться в очередях, словно переменился. Все шли чинно, чувствовалось какое-то особенное настроение, словно каждый хотел сказать: – Вот, мол, сподобились – в церкви побывали.

Уже подходя к дому Ракитин встретил мужчину в чуйке и треухе, с крестами на груди. Пригляделся, как будто узнал полчанина. Но тот, или не узнал, или не хотел встречаться с другом. Поспешно пересек дорогу Ракитину и торопился уйти. Ракитин его остановил:

– Стой! Постой! Полчек, никак?! Не угадаешь, обожди браток, эй!!

Прохожий остановился, так как деваться было уже не куда, но не сдавался:

– Чего к людям приставать? Не трогають Вас, ну и проходися.

– Да обожди трошки, неужто ж не угадываешь? – Ракитин встал поперек дороги, расставив широко руки. Прохожий остановился:

– Не угадал тебя. Есаулом нарядился. У вас там в эмиграции что ж, чины предоставляють или как? – Спросил одетый в чуйку и треух. Ракитин смутился. Погоны он действительно надел незаконно. Потому что, получив заграницей награждение от атамана хорунжим, есаульские погоны нацепил уже по дороге домой, рассуждая так: – Все равно у меня чин незаконный, так какая разница, есаул я или хорунжий, а есаульские погоны почетнее.

– А вам тут никак «Георгиев» надавали вдосталь. За какие заслуги?

– Да как и ты. Покедова ходил в вахмистрах ты, так и я без крестов обходился.

Засмеялись и мирно поручкались. Первый все испортил «георгиевский кавалер»:

– С приездом, полчанин. Как женка встретила? Вот поди рада-то? – Ракитин понял намек, промолчал и подав руку однополчанину, пошел домой.

Дома же его ожидала целая буря. К дому Ракитин подошел важно, ожидая похвалы от своих. Ему казалось, что он сделал большое дело, сводил внука в церковь. И что без него никто до этого не додумался. Вошел в горницу героем. Жена, увидя его, ничего не сказала, а дочь, как узнала, что отец водил внука в церковь, налетела на него бурей:

– Зачем это нужно было делать? Како-то черта? Какого черта, я спрашиваю!? Зачем было ребенку душу ломать? Не знал он это и не нужно ему знать. Не нужно оно ему! Понятно вам или нет? Не мешайтесь не в свои дела! Вы вон укатили когда мы были еще малые, а теперь, когда мы повырастали, приехали порядки устанавливать. А нас тут без вас по-новому воспитали. А ему с ними жить, с ними работать, с ними и служить и его родину защищать… В школу пойдет, там услышит противное, ну и что получится? Подлеца двуличного воспитаем и все. А меня еще и уволить могут за это.

– Кто уволит-то? Немцы, что ли? Так они же и церкви пооткрывали. Что ты гутаришь, глупая…

– Не я глупая, а вы, папаня. Немец уже пятки скипидаром мажет, а вы все за него держитесь. Никак зимовать собрались здесь?

Ракитин вспылил, что редко с ним случалось. Он поднялся с лавки и выпрямившись, закричал во весь голос, как бывало на казаков:

– Да что вы, растуды вашу… холеры на вас нету… с ума посходили никак! Разотру всех в порошок! Ведь мальченок-то не крещеный! Как же это так? Так и оставить думаете? Ты сама-то крещеная или нет?

– Я-то крещеная, да и вам лучше знать, крещеная или нет. Я может и Богу молюсь. Из меня Его все одно не выбьешь. А сын мой не крещеный. Негде было, да и опасно.

Ольга не принимавшая в разговоре участия, подошла поближе. В руке держала намасленную сковороду. Пекла блинцы, горка коих гордо возвышалась на столе рядом с огромным кувшином, полным розового каймака.

– Ну, как твоя будет мнения? Как ты? – Спросил Ракитин Ольгу, уже ища поддержки.

– Что я тебе, Иван, скажу? Павлина права. Выходить что так. Да и она мать. Это ее дело. Отец-то ведь тоже за коммунию.

– Да вы тут никак все за коммунизьму?! Акурат в ладу жили. – Тихо сказал Иван.

– В ладу как в аду. Сам знаешь, какая тут жизня была. Не вам чета. Поутикали по заграницам, а нас оставили разделываться, а теперь попрекаете. Явились сюда порядки устанавливать. А дочь у тебя за кем замужем? Не знаешь? Сын твой коммунист по ярам от немцев огинается, без руки остался. Что ж ему пенсии лишаться, что ли? А ведь он-то тоже крещеный. Что ж нам тут всем делать-то было? Помирать с голоду? Вы, голубчики, значить, подались подале, а мы ответ давай. И давали. Кто головой, а кто чем. А нам тут рай объявили. Да такой рай, что пришлось по два на пай. Я без тебя тут семейство выгудовала. Уж не спрашивай как.

– Да вас тут всех порастрелять надоть! – Уже не сдержался Ракитин.

– Не кричи, муженек, не кричи. Криком не возьмешь. Энто тебе не строй казачий, иде все повиноваться должны. Мы тут многому чему понаучились. И не боимся вас, растрелыциков. Дюже вас много. Как бы сами не передрались. А нас уж оставьте помирать. Вот куска хлеба ни кто не привезеть и не дасть, а пулю? Это сколько хотишь, просить не надо. Нет, дорогой Иванушка, не приймаем мы вот этаких-то здесь. С чем приехал, с тем и отъезжай назад, коли так. А семейство разрушать не моги.

Ракитин от самой Ольги еще не слыхал признанья в том, как она прожила здесь без него. Но услыхав сейчас, что жена сказала «выгодовала, уж не спрашивай как», вспомнил, что ему возле церкви шепнула одна баба.

– Вы, сказывають, тут при живом-то муже себе полюбовника завели. Наслышаны мы даже очень про это. Энто что же? Как это надо понимать? Двоеженство выходить. За такие дела и в тюрягу посадить могуть.

Ольга вскочила как ошпаренная. Уж этого она никак не могла простить мужу.

– Энто кто же посадить? Не ты ли со своими лампасами? Закройся, дружек! Лучше гашник подтяни потуже, что б штаны не свалились. Тут теперь свои законы и не вам их переменять. Вон и дети-то твои свадьбы не играли, а живуть и детей родять.

– Это что же, без закону, выходить? – Зло уставился на жену Иван.

– Ну, а мы-то как, Иван? Не помнишь? Или позабыл там уже все? Когда мы с тобой слюбились, как оно дело-то было? Теперя уж можно и при дочке сказать, взрослая, сама детей имеет. И скажу. В церковь-то пошли опосля? Никак помнишь, а? Пока не припекло мне, все по садочкам совались. А вы нас под закон хотите подвесть. По вашему-то выходит, что всех нас нужно уничтожить: одних расстрелять, других повесить. Нет, с такими законами просим оставить нас, а мы тут сами уж управимся. Вот!