Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

– Ты, Ольгушка, не таись, не стесняйся, в случае чего… Ежели кто у тебя имеится, я не препятствую… Я только…

Но Ольга не дала ему договорить. Словно ожидая этого вопроса, выпалила ему все приготовленное в упор разом:

– Не препятствуешь? Не препятствуешь?… Эх, много вас тут таких вот. Они вон ко мне как мухи липли, хату хотели отобрать. Да не сдалась, все соблюдала себя. Да ребятишек было жалко. Что мне было делать одной, не девка, не вдова, не мужняя женка…? – Вывалив все как из ведра Ольга, хотя и говорила неправду, да рассудила так:

Скажи правду мужику, так он и вовсе одуреет. А бабе без обману не прожить.

Уже поздно, когда совершенно стемнело, Ольга стелила мужу своему Ракитину на широкой лавке в кухне и долго возилась, похлопывая ладонями по пуховым подушкам, любовно оправляя постель. Казалось, что она не решалась оставить постель и в то же время, ей видимо не хотелось показать мужу, что она рада его возвращению. Она стояла в раздумья и невидящими глазами смотрела в темное окно, завешенное занавеской.

Ракитин стоял поодаль и ждал. Нерешительность жены он понял по-иному. Видать, кто-то у ней имеется. Не зовет меня в горницу спать… Ну что ж? Просплю ночь, да и айда снова по казачьему протоптанному шляху, на «родину». Он криво улыбнулся и начал снимать сапоги. В это время дверь в кухню отворилась и не глядя на него, прошла в комнату молодая женщина. Жена вышла и Ракитин остался один со своими мыслями. На дворе было лунно и зеленый луч тускло пробивал завешенное окно и падал матовым отблеском на чистый новый струганый пол. От этого света кухня казалась зеленоватой и холодной.

Ракитин босой прошел по ней и, найдя бочку с водой, почерпнул из нее железным луженым ковшом воды и выпил залпом ее всю. Свежая вода, давно невиданный ковш вызвали новые воспоминания:

– Двадцать годиков ковша не видал. Так, значит, Иван. С приездом вас, с прибытием, дорогой хозяин. С благополучным явлением на собственном хозяйстве. Теперь заживем… Вот жизня… растуды ее. – Сказал он вслух, не заметив, что за ним стояла женская фигура. И вдруг узнал голос жены. Она стояла босая в одной рубахе, приготовившаяся ко сну и тихо говорила ему:

– Что ж Иван? Так и будешь стоять тут один… а я там одна? Иди уж… – Стояла и ждала. Пересилив гордость, остановилась на полуслове и ожидала. Иван повернулся к ней и, неловко поддерживая нижнее белье, пошел за женой, куда она молча направилась. На пороге своей горницы Ольга остановилась и прошептала:

– Неужто ж ты, Иван, так и думал, что лежать тебе здесь одному на твердой лавке? Иван, неужели позабыто все молодое и дорогое?.. – И Ракитин почувствовал как к его волосатой груди прижалась теплая, трясущаяся от тихих рыданий голова жены и как она словно слепая водила шершавой от работы рукой, по его лицу, будто хотела еще раз убедиться: действительно ли приехал ее первый муж, лихой когда-то вахмистр Ракитин?

– Не хотела тебя пускать в горницу. Да рази сердцу прикажешь? Родной ты мой Ванюша, иди уж, иди… расскажи мне, соколик мой ясный, как ты жил, где летал, чьих голубок клевал… иди уж… – И обнявшись, как прежде, они вошли в спальню.

Осенью общими силами станичники отремонтировали местный собор, видевший лучшие старого времени дни: парады и смотры в праздничные церковные дни, на утрамбовавшейся десятилетиями соборной площади.

Лихие джигитовки «малолеток», кулачные бои зимой, улица на улицу, веселые хороводы и пляски вечерами в высокоторжественные дни. Видевший и худшие годы забвения и даже кощунство. На облезлом фронте его когда-то были громадные иконы, писаные прямо на стенах, теперь едва видимые и выглядевшие до неприличия неприглядно. Там, где стерли кощунственные надписи, теперь белели лысинами какие-то непонятные узоры, поспешно соскобленные верующими. Внутри все еще валялись доски, пустые бочки и всякий колхозный хлам, но станичники с согласия появившегося неизвестно откуда священника, начали совершать службы внутри храма. И в первое же воскресенье тайком от жены, Ракитин повел внука в церковь. Тогда, по случаю войны и бомбардировок, всенощную служили одновременно с литургией утрами и службы тянулись по три часа и более. Но люди стояли и истово молились, не обращая внимания ни на мусор, разбросанные повсюду бумажки, упакованные стружки, всевозможное тряпье. Ничто не мешало благодарному молению и какому-то светлому настроению изголодавшимся по Богу прихожанам. Ими всегда была полна церковь. Откуда они приходили, из каких хуторов или поселков шахтерских, никто не знал. Все были христиане. Все были православные.

Алтарь был заново сооружен местными силами. Полковник Бодрухин писал иконы. «Царские Врата» сделал местный учитель, бывший столяр. Иконостас, еще не окрашенный, девственно сиял чистотой нового дерева. Певчие, сталинградские беженцы из городской оперетки, стояли на куче досок, небрежно сваленных, рискуя свалиться с них. По старинке сами молящиеся разделили храм на две части: направо мужчины, налево женщины. Ракитин с внуком занял место поближе к хору. Любил он с детства слушать и заглядывать в рот поющим и смотреть на палочку регента или камертон, который тот изредка прикладывал к уху, словно спрашивал: что петь? И сам подпевать любил уже во взрослые годы. Теперь он хотел все это благолепие ушедшего, казалось навсегда времени, показать и внуку.

Несколько дней назад, Ракитин, проходя с внуком мимо церкви, спросил его:

– Знаешь что это за дом? – Внук с серьезным видом ответил:

– Знаю! Ране тут когда Царь ешшо был, такие косматые старики сидели и морочили людям голову про какого-сь там Бога. Опиум, сказывают, разводили. Такие страшные дядьки. Я ешшо помню были на стене писаны красками, такие бородатые, да смешные. – И мальчик показал рукой на те места на стенах, где были соскоблены большие иконы двух святых, в честь которых был воздвигнут этот собор. Горько стало Ракитину от этих слов внука.

– Вот что творят, окаянные антихристы с невинными сердцами ангельских детских душ: разоряют старое из поколения в поколение созданное веками во славу родины и Православия. – Проговорил он и плюнул на пыльную площадь.

В церкви Ракитин все время наблюдал за тем впечатлением, какое произведет на мальчика пребывание его в первый раз в церкви.

Служил старенький священник с подстриженной бородкой и прической, в потрепанном, Бог весть откуда добытом, облачении.

Хор состоял из местных певцов и, главным образом, из беженцев из Сталинграда. Их было много. Пели дружно, красиво и проникновенно. Исполнялись такие духовные концерты, какие Ракитин слышал только во Франции в православных храмах. Когда во время всенощной хор исполнил «Под Твою Милость», женская половина просто взревела от охватившего ее экстаза. Мужская молчаливо сморкалась и кашляла. Все это были простые люди из бывших совхозов и колхозов.