Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

«Чего я роптал на Бога, когда Он избавил меня от таких прелестей? Всю жизнь прожил, не заботясь ни о ком. Дала ли бы мне сейчас моя Надежда выпить две рюмки лучшего вермута? Черта с два! Вот войду и выпью еще и третью. Накось! Выкуси!!!»

И Николай Николаевич, как ему казалось, бодро зашагал в третий бар. Ворчал себе под нос.

«Глупо! Довольно! Баста!» – рассуждал он вслух. Но какой-то назойливый голос шептал ему на ухо: «Это в, шестьдесят-то лет довольно? Не слишком ли поздно, молодой человек, а?»

Но Николай Николаевич зашел все-таки в бар.

Выйдя из бара, Николай Николаевич теперь почувствовал, что бульвар стал уже, а мужчины совсем невежливыми: они беспрестанно толкались спинами, попадая ему в нос. Женщины же совсем стали странными: они растаивали и делились надвое при приближении Николая Николаевича.

«Ведь вот какое ехидное существо! Я к ней, а она раздваивается и исчезает направо и налево! Это может только женщина. Отвратительнейшая раса!» – ворчал Николай Николаевич.

Видя, что он один, Николай Николаевич не стесняясь запел:

Дома, в своей убогой каморке, налил в свой бессменный походный котелок воды и поставил на газовую печь, отвернув «рубинет».

В ожидании, от нечего делать, стал рыться в своих бумагах, записках. Некоторые перечитывал. Нашел составленное в шутку, давнишнее, как он называл его – «завещание», то есть объявление о своей смерти:

«Объединение Н-ских драгун сообщает о смерти своего однополчанина, полковника X. Николая Николаевича».

Вдруг его словно осенило:

«Почему полковника? Тридцать лет продаю газеты на бульварах вместе с этими проворными итальянцами – моими коллегами и почему-то величаю себя полковником. Тридцать лет я газетчик, и лишь тринадцать был офицером. Кто я больше? Офицер или газетчик? Конечно, газетчик!»

«Много нас таких полковников теперь бродит по белу свету. Тот стал плотником, тот поваром, тот чернорабочим, а тот священником, диаконом, псаломщиком, кладбищенским сторожем, швейцаром, шофером… Бродят, шаркая разбитыми ногами, по заграничным панелям и посыпают их песком. Самому младшему из нас не меньше пятидесяти пяти лет. Выстроить бы всех этих полковников, ротмистров и корнетов, не говоря уже о генералах, и прогнать бы их резвым галопцем на борзых лошадках, а еще лучше полевой рысью… Вот была бы потеха! Гос-по-да офф-ице-ры, рысью ма-а-арш! Вот бы посыпались, как груши с лотка на землю. Ха-ха-ха! Голубчики, да вы все по возрастному цензу в отставке. Да, да! В шестьдесят-то лет даже и начальники дивизий должны были уходить в отставку, не то что корнеты, по старости и негодности».

Старый газетчик даже закашлялся от душившего его злого смеха: «Кхэ, кха, кхо, кхи, кху, кхю, кх-о-а-а…» Схватился рукой за сердце, чтобы не развалилось и, разорвав старое «завещание», решил написать другое.

С улицы шумного города доносились выкрики старьевщика: «Stracci! Straccioni! Stracciatoü» Старый газетчик вдруг почувствовал себя плохо. Шумело в ушах. Кое-как добрался до постели. Шум в ушах перешел в звон. Лежа, стал рассматривать противоположную стену своей комнаты. От многолетней грязи на ней выступили разноцветные пятна. Потом они начали принимать какие-то фантастические формы, все более и более ясные по мере увеличения звона в ушах. Словно колокола где-то звенят.

Среди этих пятен сначала определилась как будто река с низкими берегами, буковая роща… заросли бузины и акации… Потом река стала зеленым шарфом. А из-за шарфа выглянул кончик лакированной туфли… а в ней голая нога… Потом нога стала длинной дорогой, по которой, громыхая, шла конная батарея…

Вдруг где-то далеко полковые трубачи заиграли вальс: по романсу Рубинштейна «Березка». Медный баритон грустно рассказывал под кажущийся нестройным аккомпанемент альтов и валторн:

«Ах, мне изменила подружка моя, и солнце померкло с тех пор для меня…» – о старой и вечной измене. И не успели сердитые басы-геликоны успокаивающе сделать переход, как полковой штаб-трубач на серебряном корнет-а-пистоне уже выводил с какой-то безнадежной страстью:

«Я же с сердцем разбитым живу да жи-ву…»

И сейчас же по стене, из особенно грязного пятна, выглянуло знакомое личико. Но Николай Николаевич никак не мог вспомнить – где он его видел. Мозг работает. Но память слабеет. Какие-то отрывки мысли:

«Что, брат, видно не забывается? Старая любовь не ржавеет… Ты-то хорохорился сегодня после трех рюмок. Не притворяйся… Ложь! Не забыть тебе до самой смерти!.. Если б встретил сейчас… не ручайся за себя!..» – настойчиво кто-то твердил над ухом. Но голос этот перебивает отдаленная канонада, потом пулеметная дробь… все ближе… ближе… Уж вот совсем отчетливо выстукивают пулеметы свой смертоносный мотив: та-та-та… та-та-та…. захлебываются, как гончие на травле. Позади тяжелый, дробный топот сотен конских копыт.

С улицы снова доносятся выкрики продавцов. Николай Николаевич как будто очнулся на миг. Вспомнил про поставленный на газ котелок, что открыт рубинет… Пытается подняться с постели, но беспомощно падает на подушки и немедленно вспоминает, где он видел знакомое личико.

«Ну, конечно, она! Как это он сразу не узнал. Ведь все же это было… И река, и дорога, и туфля, и шарф… И откуда он взял, что он газетчик? Чепуха какая то! Неправда!! Он всегда был драгуном Императорской старой армии. Не мог он быть газетчиком. Всегда он был вместе со своим славным полком… Вот и сейчас мчится он впереди своего дивизиона навстречу врагу… Вот они, его храбрые драгуны!» И Николай Николаевич, привстав на стременах, оглядывает солдат и видит совсем близко их лица, морды лошадей, окутанные легким паром их дыхания, наклоненные «к бою» пики первой шеренги и поднятые шашки второй. Он выпрямляется, и громко и задорно, как всегда, командует:

«Ура!!» и слышит, как сотни голосов дружно отвечают ему грозным русским боевым кличем:

«Ур-р-а-а-а!!»

Его чистокровный жеребец «Фра-дьяволо», как на скачках, зло прижав уши, стелется, легко сокращая расстояние до неприятеля. Николай Николаевич видит уже бледно-серое от ужаса лицо пулеметчика, выглянувшее на него из-за пулеметного щита, и взмахивает шашкой. Он ощущает запах едкого лошадиного пота. Грива коня хлещет его по лицу и не дает ему дышать. Николай Николаевич жадно хватает морозный воздух, отстраняет левой рукой гриву, но ему почему-то не хватает воздуха. Дышать все труднее… Он чувствует, что задыхается и теряет сознание и одновременно сильный толчок в сердце. Словно пуля пронизала. «Убит», – мелькнула последняя мысль, и полковник свалился на землю со своего «Фра-дьяволо».