Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Кто из нас, людей прошлого столетия, не знает и не помнит этой молитвы с раннего детства?

Беленькая кроватка, длинная ночная рубашечка, сложенные благоговейно маленькие ладоньки, вопросительный взгляд на мать или на старую няню и, вытянутые губки, шепчущие невнятно и неразборчиво слова этой молитвы.

Двадцатый век, полный бурь, невзгод и крушений. Потеря всего. И, того, что любили, и того, во что верили. Бог где-то далеко, если не забыт совсем. Но Ангел-Хранитель в лице умершей матери жив в наших зачерствевших сердцах, и взгляд на прожитую свою жизнь напоминает почти каждому о случаях, бывших действительностью и казавшихся невероятными. Нужно лишь покопаться хорошенько в себе без всяких «научных» теорий о «необходимой случайности».

1918 год. Январь. Я возвращаюсь с Румынского фронта. В солдатской шинели без погон. Армии нет. Великой Императорской армии. Основы Великой России. Ее гордости.

В Одессе у меня семья. Мать, сестра, брат. Живу несколько дней. В городе суматоха. С моря бьют орудия с революционных кораблей. На Куликовом поле, возле вокзала, непрерывная и беспорядочная стрельба. Наш Ланжерон неожиданно оказался отрезанным от происходивших в городе событий. Дома вздрагивают от орудийных выстрелов с моря.

Начавшаяся неожиданно суматоха так же неожиданно прекращается. Кто-то победил. Кто-то побежден.

Утром – пробуждение под повелительный звонок на парадном. Пошла открывать, вставшая раньше всех, сестра. По хриплым и грубым голосам, доносившимся из передней в мою комнату, догадываюсь и одеваюсь поспешно.

Стуж в дверь. Одетый лишь снизу, оставаясь в нижней рубашке, открываю дверь. Разговор короткий с восемью молодыми, вооруженными «до зубов» парнями. Сестра, бледная, едва успевает мне шепнуть: «Мама просит не сопротивляться. Ей дурно».

– Кто вы?

– Офицер.

– Идемте с нами.

– Куда?

– На «Алмаз».

Надеваю солдатскую шинель и выхожу на южный морозный воздух. Еще рано. Иней покрыл все. Одесса – чистенькая, как девушка в кисейном платье.

Кругом тишина. Иду под дулами револьверов, пистолетов и всяких огнестрельных орудий до самого порта. Всю дорогу гвоздит мысль: выбрать момент и вырвать из рук более знакомый по системе пистолет и или бежать, отстреливаясь, или застрелиться.

«Митинговать» под килем «Алмаза» не представлялось особенно радужным. Но случая бежать тоже лет. И вот мы уже у Платоновского мола. На другом его конце пришвартован красавец крейсер «Алмаз».

Красный революционный кровавый флаг бескровной и великой революции трепещет под восточным морским ветерком. Остается одна надежда; схватить одного из провожатых, вместе с ним свалиться в море и утонуть.

Неожиданно матрос, видимо, боцман, т. к. на цепочке свисток, крикнул:

– Стой, кто идет?

– Свои.

– Кого ведете?

– Офицера.

– Есть мандат?

– Не-е-ет…

– Нет? Тогда можете идти. А вы, товарищ, останьтесь здесь. Конвоиры, смущенные и видимо разочарованные в том, что им не придется видеть приятное зрелище, когда молодой, полный жизни человек, единственно виновный лишь в том, и то не перед ними, что служил в Царской армии, полетит на дно моря с привязанными к ногам ржавыми колосниками.

Молодые, революционно настроенные люди удалились. Возможно, в поисках другой жертвы…

Боцман записывает мой адрес и освобождает меня… Возвращаюсь домой. Сестра в смятении. С мамой плохо. Иду в ее комнату с радостной вестью. Мать лежит, распростершись на полу перед иконой Божьей Матери.

– Мама! Это я! – пытаюсь поднять ее.

Усаживаю на кровать. Целую руки.

– Уходи! Ухо-д-ии… – шепчет она.

– Мама! Это я. Вернулся.

– Уходи… Я не хочу… не хочу, чтобы тебя растерзали на моих глазах… Уходи…

Я выхожу из ее комнаты. Целую сестру. Брат провожает меня до окраины. Иду снова в Румынию…

Больше ни мать, ни сестру, ни брата, я уже не видал никогда…

1918 год. Декабрь. Киев сотрясается от орудийных выстрелов. Наступают петлюровцы. От этих нам, офицерам старой армии, тоже нет спасения.

Киев взят. Начались аресты офицеров, этих «козлов отпущения» всяких политических авантюр в России.

В день 24 декабря по ст. ст. в квартире на Львовской улице являются трое. Хозяйка открывает им дверь, предварительно шепнув мне, чтобы я шел в ее комнату. Но по разговору слышу, что прятаться бесполезно, и потому выхожу навстречу. Пришли за мной.

Молодой человек в неопределенной форме, – смесь императорской гусарской с запорожской, – потребовал прямо:

– Одьягайсь и идэм. Бо приказано расстреляты!

За час до этого я купил в соседней лавочке полбутылки водки, селедку и фунт колбасы. Все это стояло на подоконнике в ожидании восхода первой звезды, после которого я собирался встретить по старинному обычаю православный наш сочельник. Почему-то в этот момент мне было жаль не жизни, а этого сочельника, когда я, хотя и в одиночестве, вспомнил бы родных, свое детство… И я сказал:

– Слухайте, добродим! Вас усих трое. Я одын. Просю вас щиро до коляции зо мною.

И показал им на приготовленным яства.

– А потом, посля коляции, вы можэтэ менэ убыты.

Вожак их подумал с минуту, потом сказал:

– А ну, дайтэ оцэ усэ мини.

Я отдал, в душе содрогаясь от такого цинизма. Тот взял все и грубо крикнул двум остальным:

– А ну, гэть видсиля!

Те поспешно выскочили. Тогда тот сказал:

– Через дви годины шоб вамы тут и не смэрдыло! Бачу що вы в Бога вирете. Прощевайте! – и вышел из комнаты.

«Ангеле Божий! Хранителю мой святый!..»

Узнав, что в Одессе высадились французы, пробираюсь туда. Едва не погиб при переезде из петлюровской зоны во французскую, границей коей служил переезд у разъезда Застава.

Под самый Новый Год въезжаю в Одессу. Своих там не нахожу. Они, напуганные постоянными переменами «власти» в этом городе, уехали на Дальний Восток. Вскоре и я, не получив разрешения на отъезд на Дальний Восток у французских властей, в виду моего призывного возраста (Господи! когда же наконец перестанут нас, офицеров Царской армии, призывать все, кому не лень!), уезжаю со случайным и, кажется, единственным пароходом.

Екатеринодар, Горловка, Штеровка, Юзовка, Дебальцево, Харьков… Орел! Медленное, но настойчивое поднятие стрелки манометра успехов Белой армии. Потом быстрое, как у больного, падение вниз. Харьков… Ростов, Егорлык… и снова Новороссийск, Феодосия, Севастополь.

Кажется, все. Конец.

В бою под Преображенской теряю из грудного кармана рубахи, второпях не застегнутого, свою маленькую иконку, любимую и почитаемую моей матерью Казанскую Божью Матерь, которой она меня благословила в 1914 году, провожая на войну.

Плохое предзнаменование! Через несколько дней – Крым, Бела-Кун, начальник 47-й пехотной советской дивизии, объявляет регистрацию всех военных.