Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

За 120 лет создался здесь культурный сельскохозяйственный уголок, населенный трудолюбивым и воинственным народом. С покоренными когда-то черкесами жили давно в дружбе, забыв кровавые схватки дедов и отцов. О Чингисхане вообще не слыхали.

Над полем стояло весеннее солнце. От земли шел теплый пар. Белые обрывистые облака плыли от Азовского моря. Даль желтела прошлогодними камышами.

На поле, из камышей вышел оборванный, обросший бородой человек. Его заметили. Один из работавших крикнул что-то по-своему другим. Те направились к кричавшему. А сам он, подняв длинный кол, пошел с ним к незнакомцу. Это был высокий и сильный парень.

– Чего твои ходи тута? – кричал он.

Оборванный человек остановился, сурово гляди на парня.

– Я-то дома, а вот ты чего сюда пришел? – ответил он.

– Ходи, ходи свои тайга – камыш… Там мало-мало комар кушай, а! – крикнул парень угрожающе.

И пошел смелее на незнакомца. Потом, дико взвизгнув, побежал к нему. Остальные бросились за парнем.

Тогда оборванец выхватил револьвер и выстрелил в первого. Парень выронил кол и сел с разбега в жидкую грязь, хватаясь за живот. Остальные остановились в нерешительности. Раненый кричал.

От станицы, с портфелем в руке, бежал рыжий мужчина в полосатой кепке, галифе и сапогах. Этот уже с настоящим великорусским простонародным выговором крыл русским матом не то оборванца, не то работавших.

– Чаво стоите-то? Чаво боитесь-то? Не тро-не-ет поди-и!

– Наша боиса… его стырляй еси… Его худо еси… Хунхуза его… – кричали корейцы все разом.

– Чаво хунхуза?.. Имай, говорю, яво!

Но оборванец прицелился из револьвера. Полосатая кепка повернула не медля. Раненый кореец корчился от боли и кричал. Никто не решался подойти и помочь ему.

– Хозяевать пришли на чужую землю… туды вашу…! – проворчал оборванец и скрылся в камышах.

Над кубанскими плавнями теплый апрель. В сыром воздухе багровым шаром движется к горизонту солнце, садясь где-то за Темрюком, бросая последние розовые лучи на верхушки камыша. Над плавнями мириады комаров. Они тучами висят над ними. Кажется, что звенит воздух: «з-з-з-з-з…!»

Иногда этот непрекращающийся звон принимает какие-то музыкальные формы, и тогда кажется, что песня далекая звенит, что где-то бабы и девки идут с поля с песнями…

Да нет! Какие теперь песни? И петь некому, и петь нечего…

На узкую плавневую дорогу вышел человек в рваном бешмете, порыжелых ноговицах и сыромятных пастолах. На голове папаха. Лицо обмотано тряпками для зашиты от комаров. Он прислушался. Ему показалось, что где-то поют. Но плавни отвечают жужжанием.

Вдруг совсем близко и явственно высокие детские голоса прорываются сквозь комариный звон: «Куб-а-н-а-нь пла-а-а-чет!.. Кубань ры-ы-да-а-ет!.. Кубань слезы льет! Кубань слезы льет!..»

Что это? И песня какая-то новая, незнакомая.

А хор опять повторяет те же слова. А вот густой, глубокий бас, больше выговаривая, запел. Он словно рассказывал о всех несчастьях, постигших кубанских казаков в эти ужасные 32-ой и 33-ий годы. Как жестоко расправлялись с ними, как плакали женщины и девушки, провожая родных в ссылку, как потом сами умирали с голоду в холодных хатах…

Человек слушал, сжимая кулаки.

Из-за густой стены камыша на повороте показалась длинная мажара, управляемая бородатым и рябым краснорожим дядей. Высокий, гнедой мерин с гноящейся лопаткой, усеянной мухами, и рыжая маленькая кобыленка тащили ее. За бородачом сидела сухопарая загорелая женщина, повязанная платком. Держась за решетку, в мажаре стояли девчата лет 12–13-ти. Поравнявшись с незнакомцем, бородач удержал коней.

– Хороший вечер, – сказал он.

– Закурим, борода, что ли, дедовского, – сказал незнакомец.

– Закурим у кого е… – пошутил бородач, доставая кисет.

От задымившего кубанского самосада комары шарахнулись во все стороны.

– Что это вы за песню поете? – спросил незнакомец.

– Та… так-соби… песня… та и все… старинна… – ответил нехотя бородач.

– Нет, не старинная, не старинная… это дядя нас научил… – послышалось из мажары.

– Годи вже!… казав нам: спивайте, та не болтайте… Таки скаженни диты… и чему вас у школицей вучать?.. – рассердился бородач.

– Песни петь про советскую… счастливую жизнь… – ответили хором девчата.

– О! бачьте!…. Чому их там вучать… – проворчал бородач и зачмокав толстыми губами, взмахнул батогом, погоняя коней.

Рыжая лошаденка заскребла всеми четырьмя, и мерин солидно шагнул вперед. Мажара заскрипела колесами, задребезжала дробинами, заклокотала втулками и покатила по засохшему плавневому грунту. Густой камыш вскоре скрыл ее.

И тогда опять загудел густой бас, рассказывая что-то. Издали походило на возгласы дьякона, а детский припев напоминал церковное пение. И казалось, что поют молитву.

Постепенно удаляясь, песня сливалась с комариным звоном, стоявшим над плавнями. Потом совсем утонула в нем. И уже более чудилось, чем слышалось, что издали доносится:

– Ку-бань пла-а-а-чет!.. Кубань ры-да-а-а-ет!.. Кубань сле-е-е-зы льет!.. Кубань слезы льет!..

Солнце ушло за горизонт, село где-то за Азовским морем. На небе вспыхнула первая звездочка…

Непроглядная ночь опустилась над Кубанью.

Оставив хутор Ж-ный, Настя заехала в Ростов, где в Отделе Народного Образования получила назначение в станицу Белую преподавательницей биологии.

В поезде сидела в одном купе с женщиной-врачом, ехавшей в Москву из Екатеринодара. Женщина всю дорогу рассказывала Насте про ужасы голода 32 и 33 годов. По ее словам, в станице Татаревской, под Екатеринодаром были случаи людоедства матерями своих грудных детей и показала Насте черновик медицинского акта, составленного ею и подтверждавшего случай с женщиной, сошедшей с ума, и в припадке безумия пытавшейся пожирать еще живого своего ребенка. Врач утверждала, что таких случаев было немало, и что новорожденные в те годы были большей частью мертвыми или настолько недоразвитыми, что выжить все равно не были в состоянии.

Все это было настолько ужасно и так подействовало на Настю, что она с удовольствием распрощалась со словоохотливой женщиной и оставила вагон на ст. Д-й для пересадки на Царицынскую линию.

В станицу Белую прибыла на другое утро. С высокого моста через реку вся станица была видна из окна вагона. Расположенная правильными квадратами кварталов, с широкими улицами, спускавшимися к реке по песчаному откосу, она упиралась другим своим краем в меловую скалу, образующую с соседними узкое ущелье, с садами, тополями и терновыми зарослями, и очень напоминающее живописное Бахчисарайское ущелье в Крыму.

Но когда поезд подошел к станции, картина резко переменилась. Справа возвышался голый холм с убогими могилками у одинокого дерева. Без ограды, без крестов. Только в углу кучка каких-то палок с красными звездами наверху. Возле – три козы, привязанные к дереву за ноги. В отдалении женщина с ребенком у самой дороги, уходящей вдаль, в широкой степи.