Николай Бойков - Дом на волне…

Гром. А вы тогда уже капитаном были? И кого послали?

Капитан. Кого пошлешь? Не жребий же тянуть. А отвечает за все капитан, в любом случае. Другая проблема — мы только начали наш контракт, две недели всего. Не притерлись. Но нельзя оскорбить подозрением в слабости. Ведь каждый — моряк.

Гром. А еще ведь о мамах надо помнить, которые мальчиков своих дождаться должны.

Капитан. О мамах. О женах. О детях. Как на себя чужой риск взять, чтобы не получилось, что капитан взял риск, а море — матросскую жизнь, а?

Гром. Не просто.

Капитан. Пока думали и подводное снаряжение готовили — темно стало. Африканские сумерки очень короткие. Отложили геройствование до утра. Я всю ночь не спал. Решил просто — я за все отвечаю, потому и рискую. Всю ночь, кажется, с акулой разговаривал. Просил. Уговаривал. Представлял, как мне ее сподручнее будет ножом ткнуть, если она на меня пойдет. Решил твердо — бить надо один раз и наверняка, точно в глаз. Самое у акул болевое место. С тем и пошел под воду, как только рассветать начало. Вот и все.

Гром. Как это все? Вы же главного не рассказали.

Капитан. А главного не случилось. Нырнул, смотрю, а сеть с винта на моих глазах последним шлагом по волне уходит. И я бы за ней ушел, если бы боцман, дай ему Бог здоровья, не привязал меня намертво 50-метровым фалом к пароходу. Такое течение сумасшедшее. И волной меня как шарахнуло об обросший подводный борт ракушечный! Еле вытянули меня на палубу. А я кричу механику, как дурак полупьяный: заводи, дедушка! Запускай!

Гром. А акула?

Капитан. Акула? Я, когда уже двинулись носом на волну, и после душа горячего взял в холодильнике бутылку водки, вышел на крыло… и бросил в океан. Будто ее мы распили с океаном на пару, можно сказать. За жизнь.

Гром. А акула?

Капитан. Акула пришла ко мне лет через десять, во сне. Проснулся я, будто из-под воды вынырнул. А рука в кулак сжата, будто я акулий глаз вырвал… С тех пор и ходит за мной она.

Гром. Испытание акулой? Каждую ночь?

Капитан. Много чести, каждую ночь. Боится она меня.

Гром. А вы?

Капитан. Когда дома проснусь, до утра, бывало, уснуть не могу. А в море — в море мы с ней на равных. Как африканцы говорят — у каждого человека своя акула. А сегодня приснилась.

Гром. Ну, да. Слышали. Или крокодил… или слон… или лев ленивый.

Опять слышится мелодия и далекий голос: «Гори, гори, моя звезда…»

Гром. А вот и нового соседа нам несут.

По палубе несут тело, опутанное сетью. Кладут на палубу и переворачивают, освобождая. Запихнули в клетку. Крикнули Шпрингу, и он суетливо стал поливать новичка водой, черпая из ведра обрезанной пластиковой бутылкой. Потом вылил несколько ведер воды на палубу вокруг клеток и опустил тент, создавая тень. Все разошлись.

Капитан. Кто там?

Витя (очнулся ). Где-то я этого мальчика видел. Не могу вспомнить.

Капитан. Очнется, расскажет. День впереди долгий.

Гром. И жаркий. И, может быть, наш последний.

Капитан. Не последний, Бог даст.

Гром. А барабаны, африканская масленица, человек-акула?

Капитан. В Африке любят представления, как театр. Зачем-то мы Мише нужны стали. Почетные гости. Воспоминания о Союзе. Родина жен его. Чужая душа потемки.

Гром. Тем более, черная.

Капитан. Опять глупость сказал ты. Прости, что я прямо. Миша, душой своей, светлее всех нас. И говорит он все правильно — про матрешку, про нашего хозяина-москвича из Лондона, про нашу возню червячную. Червяки. Гордимся, что трудяги-работяги, моремане из тумана. Трепом и морскими байками от жизни закрыться хотим. А собственное за душой где? Какие слова? А надо иногда и задуматься. Детство вспомнить. Тогда, после большой войны, все мы, мальчишки, девчонки в войнушку играли. И все «за наших» были. А теперь кто я? Где я? За кого? Жизнь изменилась, конечно. Я не сразу догадался, зачем Миша тебя к нам подселил, а теперь понял — хочет, чтобы ты рассказал о переменах в России. Сам не говорит, остерегается. Оказаться судьей мне не хочет. Деликатный. Как вождь. Что — есть перемены? Большие? Тяжелые — для души моей, да? Подозреваю. А только, это мне сейчас и не важно. Я теперь солнце каждый день, как счастье, чувствую. Не будильник-рассвет к трудовым подвигам, а тепло на щеке. Словно это не солнце мне греет, а слеза течет. Мне бы встретиться сейчас с моими пацанами-друганами и сказать просто: пацаны! Сыграем опять «за наших»?! Полста лет прошло после школы. Песня тогда была такая. «Летят перелетные птицы, а я остаюся с тобой…» Не слышал? Ты какого года, Гром?.. Молодой, наверное… «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна…»

Витя (поднимая голову). А на Новый год повесили на елке конфеты и мандарины. Я тогда первый раз мандарины попробовал, вкуснотище какая! А запах — до сих пор слышу. Я потом одной девушке, много лет спустя после этой елки с мандаринами, романс написал и пел.

…Ей очень этот романс нравился.

Гром. А ты, Витек, нравился ей?

Витя. Наверно, нравился. Только не нравилось, что я в море хожу. Надолго. Я, говорит она мне, долго ждать не смогу. Такая девочка.

Поэт. Это совсем ни о чем не говорит. (Все повернули головы.) Когда женщина любит, в ней такие чувства и силы бурлят, что мир меняется в ее пользу. Как шторм на море бушует-бушует, а солнце придет — всех помирит и успокоит: и ветер успокоит, и волну пригреет. Как счастье.

Капитан. Счастье приходит незаметно и скромно, как солнце.

Гром. Ай, да молодой человек! Капитан, а ведь он точно, как вы, говорит! Ты кто, молодой?

Поэт. Я третий помощник с траулера «Альпинист». Меня с палубы смыло волной ночью, а я на рыбацкую плавающую сеть попал. Меня корейцы подобрали утром.

Витя. Везучий! Опять про сеть и опять везучий! Так ты настоящий моряк, молодой?!

Поэт. Нет. До настоящего мне далеко еще. Но я стараюсь. А так я — поэт. Я море люблю и стихи. Меня шаман местный вчера в дом привез ночью и сказал, чтобы я стихи читал до утра, не останавливаясь. Как молитву. Я читал. Там — за ширмой больная лежала. Плакала. Когда я читать начал — притихла. Руку мне гладила. Африканочка. Из-за занавесочки. Руку просунула — горячая, тонкая, пальцы дрожат и за меня цепляются, как за жизнь. Никогда я не думал, что пальцы могут быть такими понятными, как слова, и такими чувствительными. Мне кажется сейчас, когда вспоминаю, что мы пальцами с ней разговаривали. Она мне рассказывала о своих снах. О птицах, розовых и белых. О песке на берегу океана. Там лежал большой черный кит. И много-много людей шли к нему, отрезали кусочки мяса и сосали, будто пили чужую жизнь, как лекарство. Как свежую кровь. Другие, окрепшие, резали ломтики китового мяса и раскладывали на камнях и траве, подставляя солнцу. И солнце мгновенно опаляло лучами, золотило, наполняло теплом и энергией. Моя девочка гладила мои руки. А все мое тело, шея, губы, открытая грудь — все трепетало и рвалось. Я чувствовал себя китом, лежащим на горячем песке. Это меня разрезали и рвали, трогали и целовали, кусали, нашептывали мне слова и молитвы. Потом пришла ночь. Горели костры. Летали искры и звезды. Люди медленно раскачивались на песке, вставали, шли, пританцовывая, нащупывая друг друга, будто выбирая по душе и по силам. Стояли, будто обнюхивая друг друга, или — нашептывая слова. Целуя и подставляя губы. Размахивая руками, будто пытаясь взлететь. Извивая и перегибая тела свои, удлиняясь или сокращаясь, как тени, падали на песок. И песок скрипел под телами и вздохами. Песок утрамбовывался спинами и локтями, пятками и ударами ладоней. Будто там шла борьба. С болезнью и страхом. С пустотой и одиночеством. С любовью. Со смертью. С голодом жадной жизни. А потом захотелось пить. Ужасно хотелось пить. Ручей оказался рядом. Влага текла по губам, омывала шею и капала на грудь. И руки лежали в воде неподвижно, а вода холодила пальцы. Вода наполняла губы. Девочка целовала мне шею. А утром затихла. Шаман сказал, умерла. Шаман сказал, что хорошо умерла, с улыбкой. Что я очень помог ей. Я спросил, разве она мой язык понимала? А он говорит — Бог один. Он всех понимает. А человек один быть не может. Я стихи читал, она слушала. Так мы с ней обручились. Музыкой слов. И теперь она не одинока. Бог ее принял счастливой.