Николай Бойков - Дом на волне…

Капитан. Молодая кровь, говоришь? Не перехвали. (Достает из холодильника бутылку водки, протягивает деду.) Я понимаю, что сейчас не просто разговор нужен, а по душам. А главное, чтобы боцмана разговорить. Он, когда говорить начнет, все для себя и прояснит. Сам для себя. Сумеет твой Витек, такую задачу осилить, как думаешь?

Дед. Я объясню ему. Ты туда не ходи. Отдыхай. И это ( почесал опять горло и бороду), не беспокойся…

Капитан. Закуску возьмите… Или это они котлеты умяли?

Дед. Боже сохрани, на своих подумать. Харча полный холодильник. Да она, наверно, ухожера завела и прикармливает, как голубочка.

Капитан. Тогда бы сама скрывала. А что — завела?

Дед. Нет, я фигурально. Кто же в своем экипаже любовь крутит? Служебный роман — сердцу обман. Безопаснее — дыни нюхать.

Капитан. А если эти дыни и на нее как соблазн действуют?

Дед. А если это любовь?

Капитан. А что — бывает…

Дед. Не-ет! Мы бы по борщу определили сразу: сол-персол, разговоров колесо, любовь — она сразу пускает сок. А женщина на виду — по ней все видно.

Капитан. Это верно. Заметили бы. Да я и не против. Если любовь — дай Бог, как говорится, на счастье. Что в кают-компании говорят?

Дед. Старпом-радист вокруг кокши прикалывается. Не любит она разговоры про мужиков и ухаживания, так он при ней и извивается, как змей-искуситель.

Капитан. Что это с ним? Заигрывает?

Дед. Нет. Это он так свою роль старшего помощника играет — отвлекает экипаж от усталости и печали. Вчера рассказывал, как захотела одна повариха женить на себе третьего механика.

Капитан. Нашего третьего — Степана?

Дед. Нет. Наш Степан сам себе пан.

Капитан. Ну, пан-не пан, а баянист завидный. Так что она придумала?

Дед. Приходит радист-артист ко мне просит: отпусти Степана в артелку, повару помочь мясо переложить. Я отпустил. А он — искуситель — с умыслом: чтобы закрыть их там, случайно как бы, типа — замок на двери защелкнулся…

Капитан. Так это у нас, все-таки?

Дед. Не-ет, капитан. Не волнуйся. Это на другом судне было. Дверь захлопнулась, а в артелке температура низкая. Замерзать механик с поварихой начали. Пока их нашли там и открыли, они по пять кило в весе сбросили…

Капитан. От холода?

Дед. Ты чего, друг, не понимаешь? От любви! Моментально у них там любовь вспыхнула, как средство выживания при низкой температуре. Потому и похудели…

Капитан. А повару нашему — Катерине Сергеевне — эта байка зачем?

Дед. А это вопрос не ко мне. Есть, значит, у нее интерес.

Капитан. А Степану, гармонисту-механику?

Дед. Вот. Правильно говоришь. В корень. Вчера в городе, третий механик наш, Степан-баянист, землячку встретил. Вот это любовь! С первого взгляда!

Капитан. Какую землячку? В Тунисе?

Дед. Ну, да, в Тунисе. Чему удивляться? Наш народ сейчас валом валит из страны: кто на заработки, кто за товаром, кто в музеи походить, а кто в баре посидеть. Как мы вчера. В баре сидели, смотрели, как корейские рыбаки с двумя нашими в рейс провожались. Половину бара к себе переманили, пивом угощали, русскую «катюшу» петь учили. Весело гуляли, скажу я тебе.

Капитан. И вы к ним?

Дед. По-морскому, как учили: бутылку взяли и поздравили хлопцев. А Степан так распелся, что с улицы народ заходил. Ты ж его знаешь — когда гармонь есть.

Дед. Да сам все знаешь: половина африканцев в Советском Союзе учились, женились, лечились, культур-мультур делали — гармонь русская в каждом кабаке теперь есть. Загрустит землячок-морячок наш по родной сторонке, а бармен уже из-под прилавка ему гармонь или балалайку показывает. Бизнес. Чуткий народ — бармены, изобретательны. Знают черти, чем нашего брата на стакан раскрутить — от музыки мы трезвеем враз и снова питье заказываем. Психология. Представляешь? Сцена в баре. Столики, барная стойка, якорь с русалкой и надписью: «Первый и последний бар!» Только для моряков и для свободных женщин! И мы — заходим…

СЦЕНА В БАРЕ.

Столики, барная стойка, якорь с русалкой и надписью: «EAST STAR. First and last Bar». Трое русских заходят с улицы.

Радист-старпом (читает надпись) : «Звезда Востока. Первый и последний бар». Это как понимать?

Дед. Объясняю: идешь с причала в город — первый бар. Заходи! Возвращаешься на судно — последний! Не пропусти!

Степа. Пропустим по рюмочке, за море!

Радист-старпом.А народу-то!

Степа. И чего далеко идти? Первый — он и есть главный! Садимся.

Дед. И все наш народ — морсковатый, Степа! Вы слышали, как дышит океан?!

Женский голос. Степа! Попа! Лево! Стопа! Ай ноу раша: Лева-стопо… Сева-стополь…

Радист-старпом.Рули на голос, дед!

Дед. Не суетись. Мы медленно-медленно, как по классике сказано…

Радист-старпом.Бычара ты старый, не теряй время, его у нас просто нет, а так много успеть хочется…

Степа. Правда, дедушка, — чего время терять?

Дед. Успеем. (Садятся за столик. Огладываются.) Медленно включаемся в отдых.

Радист-старпом. Как солдат в противогаз.

Степа. Так пиво не принесли еще.

Дед. Уже несут, видишь.

К столу идут двое: официант несет пиво, чернокожая африканочка — улыбку и грудь, выглядывающую из белой блузки.

Элизабет. Вы — русски? Я знаю три русски слова: ЛЕВО! СТОПА! СЕВАСТОПОЛЬ! Губы ее смеялись над нами, дразня кончиком языка меж двумя жемчужными рядами зубов. Похоже, она просто одурманивала нас, и верить ей было нельзя. Но грудь и улыбка делали свое дело, и мы были согласны обманываться. Говорила она на смеси английского с русским:

Элизабет. Меня зовут Элизабет.

Радист-старпом. Шоколадная?

Элизабет. Чоколада, чоколада! (засмеялась.) Один русски дедушка Мурманск говорил мне: «Моя батерфляйчика-бабочка…». Лево! Стопа! Сева-стополь! (Протанцевала бедрами и грудью.)

В баре зажглись огни и яркая вывеска «Звезда Востока» с неоновыми фигурами девушек на фоне неонового фонтана и улыбающегося неонового кита. Джаз-бэнд гремел, завывая трубой, мелодией плачущей львицы, словно последний раз в жизни.

Корейско-рыбацкое застолье набирало обороты. Стали очевидны лидеры — одетый во все черное (брюки, рубашка, черная шляпа под киногероя) кореец и белокурый полноватый парень, с улыбкой и висящими усами пройдохи-хохла. Чувствовались определенные традиции компании — знать сидели не первый раз. Говорили на смеси корейского, английского, русского, не особенно заботясь о понимании. Но говорили от души, от души раскланивались и улыбались. Произнеся тост, выпивали стоя и начинали разноголосо петь либо вальс «На сопках Манчжурии», либо «Катюшу». Это было как восточный обмен любезностями. Ритуал. Первую песню — «Тихо вокруг, сопки покрыты мглой…» — пели возвышенно, осторожно переплетая слова, корейские и русские, и чьи-то «мыы-мамаа-а» без слов, мягкие и замирающие, как ночной шелест. Вторую песню, страшно уродуя произношение, старались воспроизводить на русском: «Расцветали яблони и груши…». Старались. Но хохол, видать, и в море и за столом не прощал халтуры и входил в азарт: