Роза Хуснутдинова - Как прекрасно светит сегодня луна

— Тихо, жена, молчи, сейчас мы его увидим, — ответил второй голос, хрипловатый.

Обе тени спустились во двор, покружились по нему, влетели в раскрытую дверь дома, побыли там немного, а потом вылетели обратно, опечаленные и встревоженные, опустились на толстую бельевую веревку, протянутую через двор от столба до стены дома, и затихли.

— Кто подметет двор? — снова запел тонкий голос. — Смотри, как неубрано в нашем дворе!

— Наш сын подметет, наш Кано! — ответил хрипловатый голос.

— Как исхудал наш ослик! Жена твоего брата совсем не кормит его! — снова жалобно произнес первый голос.

— Его накормит наш сын, наш Кано! — ответил второй голос.

— Смотри, как грустно машет хвостом наша старая лошадь! Ее не чистят, у нее не расчесан хвост!

— Наша лошадь старая, она скоро встретится с нами на тихих холмах Чиена!

Обе тени замерли на веревке, прижимаясь друг к другу, будто ожидая, что кто-то третий вступит в их разговор, но никто не прерывал их.

— Мама, я здесь! — крикнул Кано, но сам не услышал своего голоса. Полушубок навалился на него горой, губы не шевелились, голова пылала.

— Кто будет подрезать ветки у наших яблонь? — снова спросил первый голос.

Второй голос молчал.

— Кто будет топить нашу печь, согревать дом? — сказал первый голос.

Второй голос опять промолчал.

— Кто будет обмазывать свежей глиной стены дома весной? Наш сын, наш маленький Кано вырос и уехал отсюда, он больше никогда не вернется! — заплакал первый голос.

Второй голос помолчал, а потом сказал:

— Наш сын здесь, он бродит сейчас среди зеленых холмов Чиена, оплакивая нас, пойдем поищем его!

И Кано увидел, как две тени, слетев с веревки, приблизились к дремлющей возле сарая белой лошади, к стоявшему у крыльца подслеповатому смирному ишаку, уселись им на спины, взмахнули плетками и тихо затрусили по желтой пустынной улице — туда, к зеленым холмам Чиена.

— Куда вы, я здесь! — хотел крикнуть Кано, он силился подняться, но это никак не удавалось, руки и ноги одеревенели, и голова не шевелилась, кто-то тяжелый навалился на грудь и не отпускал. И тогда он закрыл глаза и заплакал…

«Мои дорогие Ракия и Касымбек, мама, отец, вы — единственные люди на свете, которых я действительно любил! — плача, шептал Кано. — Я уехал от вас когда-то, от этих зеленых холмов и яблоневых садов, чтобы там, далеко, в больших неуютных городах заниматься так называемым искусством… Я хотел добиться того, чтобы в одной маленькой картине, длящейся на экране час десять минут, выразить всю боль и радость, всю нежность и любовь, накопившиеся во мне, переданные вами! Но удалось поймать лишь выражение счастья на лице смеющегося мальчика, выросшего среди таких же холмов и садов, или грусть на его лице, когда мечта не сбывалась… Я искал в больших городах Красоту и Талант, ведь это тоже редкий дар, может быть, даже более редкий, чем красота цветущей ветки или очертания наших холмов в рассветных сумерках… Я сдружился со многими людьми, с писателями, художниками, артистами, они тоже неустанно искали повсюду Красоту и Талант. Я узнал много людей: талантливых и неталантливых, искренних и неискренних, умных и не очень умных, но полюбить кого-нибудь всем сердцем я так и не смог, я любил только вас, мои дорогие, и мне бесконечно жаль, что я не могу сейчас вернуть ту ночь, ту теплую августовскую ночь, когда мы ехали втроем: я и отец… на лошади, мама — впереди, на нашем смирном ишаке, от дома дяди — к себе домой, в Чиен. И я помню, как пахла тогда влажная трава, как ласково мигали в вышине тихие звезды, как вздыхала в темноте наша старая лошадь, как отец напевал, шутил с матерью, и дорога казалась бесконечной, и вся жизнь со всеми радостями была еще впереди…»

На следующий день двое жителей наткнулись на склоне одного из дальних холмов Чиена на лошадь Ракии и подслеповатого ишака — ее товарища. Как они туда забрались, понять не могли. Жена дяди, неулыбчивая Рыскал, отчитав Кано за выпитую бутылку водки, накинула веревки на шеи лошади и ишаку, увела их к себе, в свой просторный двор.

Кано запер дом на замок, отнес один ключ Рыскал, второй оставил себе и с пустым портфелем в руке, не глядя по сторонам, зашагал к автобусной остановке. Ему надо было завтра вылететь в Москву. Послезавтра на киностудии «Мосфильм» был заказан зал для перезаписи. Съемочная группа, томясь вынужденным бездельем, проклиная гостиничную жизнь в столице, с нетерпением ожидала своего режиссера. Чтобы наконец закончить фильм, от которого все так давно устали…

У пиджака умер хозяин. Стали думать, что делать с пиджаком. Примерили брату, пиджак сжался и не дал себя надеть, — видно, мал, решили. Примерили другу, пиджак растянулся и опять не дался, — видно, велик, решили. Снесли в комиссионный магазин. Там пиджак оказался рядом с такими щеголями, с какими и не приходилось бывать раньше. У этих пиджаков хозяева были живы: кто из Парижа только что вернулся, кто из Гонконга. И чего только не рассказывали эти пиджаки: и о вечерних приемах с коктейлями, и о перестрелках в горах с бандитами, и о бое быков в Севилье, и о манифестациях в Париже. Эти пиджаки в комиссионном быстро раскупали. А на этот, серо-голубой, с потертыми рукавами, покупателей не находилось. Тогда забрали пиджак обратно, домой, повесили в шкаф, дверцу закрыли, больше не вынимали. И стал пиджак висеть в старом деревянном пропахшем нафталином шкафу, на узких пластмассовых плечиках, бороться в темноте с нападавшей исподтишка коварной неистребимой молью и вспоминать свою хорошую прежнюю жизнь с хозяином-поэтом. Как почти каждое утро на рассвете выходили вместе из дома на улицу, в это странное голубоватое пространство, в котором дома стояли как привидения, — мигни, и они исчезнут! В этом пространстве жили деревья, и трава, и птицы, город был без людей, и пахло свежей листвой и землей. («И это утро так прекрасно, что превращается в слова!») Отправлялись гулять по улицам, отыскивая самые зеленые уголки, самые тенистые переулки и сады, оставленные прежними владельцами этого микрорайона столицы. Находили подходящую, стоящую в укромном уголке скамейку, располагались на ней, вглядывались в зеленое облако, подступавшее к самой скамейке, запрокидывали голову и смотрели в небо, и сами собой сочинялись стихи: «Снова зелень мая встрепенулась над веселой Яузой-рекой! Чье окно случайно распахнулось? Кто случайно помахал рукой?» Пиджак старался, чтобы у него в карманах всегда были наготове карандаш и бумага, чтобы можно было записать стихи, чтобы они не затерялись. Ведь те, которые не затерялись, потом вышли книжками. Но многие затерялись, поэт их сочинял, а потом забывал.

Люди в доме пугались: «Что это за звуки ночью? Паркет, что ли, скрипит? Или обои отклеиваются?» Не догадывались, что это пиджак раскачивается в шкафу и вспоминает любимые строчки: «Май приклеился к июню терпким клеем тополей. Веет радостным и юным от распаханных полей». Или: «Уже весна! Протрите окна! Протрите спящие глаза! От первых рос трава намокла! И первая грядет гроза! И чувство первых поцелуев ты не робея принимай! Чью младость весело милует в своих садах зеленый май!» А как вместе ходили в новенький стеклянный бар возле базарчика! Как стояли за круглыми мокрыми столиками, потягивая пиво из темных больших кружек, читали стихи друзьям и совсем незнакомым людям! А как заснули однажды на берегу городской речушки, заросшей по берегам пыльной примятой травой, в ней валялись окурки, бумажки, всякий городской мусор, — словом, не речка, одно название, но именно здесь сочинились эти пронзительные строчки: «Ангел небесный, меня осени!» Тогда, в ту ночь, он укрывал собой поэта, как шинель укрывала бы солдата перед последним боем… А чего только не водилось в карманах, когда жив был хозяин! И засохший цветок, и отломанная веточка, и бумажные салфетки из кафе, исписанные строчками стихов, и кора березы, в которую поэт любил свистеть, как мальчишка, и конфеты в красивых обертках, которые он дарил при встрече незнакомым детям («Дорогие веселые дети! В начинании первых проказ! Все мы гости на этом свете!..»). Или: «Путь начинаю в счастливой примете — светятся дети!»