Роза Хуснутдинова - Как прекрасно светит сегодня луна

Жена дяди Бакира, Закия-апа, умерла в Уфе два года назад. Ей было семьдесят восемь лет. Незадолго до ее кончины мы с мамой, приехав в Уфу, навестили ее. В просторном подъезде «профессорского» дома — лет пятнадцать назад сын Закии-апы, Раиль, переселил родителей из маленькой комнаты на окраине города в этот респектабельный дом, — перед дверью квартиры, где жила Закия-апа, мама остановилась, сделала «скорбное» лицо, — как-никак мы шли к тяжелобольной родственнице, — и решительно сказала:

— Звони!

Дверь открыла сама Закия-апа, погрузневшая, медлительная, с угасшим взглядом некогда ярких серо-зеленых глаз. Одета она была в штапельное в мелких цветочках платье, вязаную кофточку, на голове ситцевый белый платок. После взаимных приветствий мы прошли в комнату и сели возле незастланной постели. Я развернула сверток, вынула розовый с золотыми блестками индийский платок, протянула Закии-апе.

— Это вам!

Она равнодушно отложила его в сторону.

— Мне уж ничего не нужно… — Потом, взглянув на маму, сказала со значением — Вот, Заужян, близятся мои сроки… Наверное, ангелов скоро увижу…

— Не торопись, Закия! — как полагается в таких случаях, ответила мама. — Все мы туда успеем! Что врачи-то говорят? Чем лечат?

— Что врачи! — махнула рукой Закия-апа. — Меня мой сын, Раиль, лечит. Когда меня парализовало, он мать врачам не отдал. Сам с ложечки кормил, гимнастикой заниматься заставлял, я и поднялась. На три месяца у смерти отвоевал. Вот и живу. Хотя, конечно, все у меня приготовлено: и чистое белье, и чулки, и полотенца для раздачи на поминках… А ты, смотрю, Заужян, все порхаешь то в Москву, то в Уфу?

— Почему, у меня тоже все давно приготовлено! — воскликнула мама. — А езжу потому, что дочери приглашают. У меня и платки куплены кремового цвета, очень красивые, и полотенца, тридцать штук, и платье я для себя приготовила, белое, с голубой вышивкой на груди… А кому что в наследство оставлю, то я отдельно записала: младшей дочери — зеркало, мы его с Усманом в первый год купили, как поженились, старшей дочери — часики золотые, а сундук, гардероб и ширму — внучкам.

— Ну, я своим внучкам все давно уже отослала, — оживилась Закия-апа, и глаза у нее заблестели. — Я что сделала: занавески с окон сняла, одеяла новые, неношеные, сложила, посуду небитую в ящики упаковала и вместе с Наилем в Казань отправила, внучкам своим. Жена Раиля приходит, сердится, сколько вещей, говорит, мы вам подарили, а вы все в Казань отсылаете, в пустом доме живете, перед людьми стыдно…

Мы с мамой оглядели комнату, которая действительно выглядела так, будто отсюда вот-вот должны были выехать…

— А я ей отвечаю, — продолжала Закия-апа. — Мне ничего уже не нужно! Вы только похороните меня как надо, когда придет срок. По обычаю, в саване, без гроба.

— Не знаю, — поджала губы мама. — Почему «без гроба»? Я своим дочерям сказала: «В какую-то тряпку меня не заворачивайте, хороните так, как я отца вашего хоронила, — в деревянном гробу. Из сосновых досок. Пусть не говорят потом, что жену Усмана, ученого человека, в ветхой тряпке хоронили».

На щеках Закии-апы показался румянец, она привстала на кровати.

— А я хочу — по обычаю! И чтобы мулла молитву прочел! А если не мулла, то какая-нибудь почтенная старушка.

— Мне никаких молитв не надо! — твердо сказала мама. — Я этим нынешним читающим молитвы не верю. Они только о вознаграждении думают. И слов молитвы не понимают. Я тут говорила недавно с одной казанской — ничего мне объяснить не смогла: ни к чему эта молитва, ни по какому случаю. Зачем мне такая старушка? Я всю жизнь работала, трех детей после смерти Усмана на ноги поставила, мне некогда было молитвы читать. И старух-обмывальщиц мне не надо. У меня дочери и племянница Асма есть, сами справятся. Не хочу, чтобы чужие люди моего тела касались. И Усман не учил меня молитвам верить. Хоть ездил в Мекку сам, еще до революции…

Закия-апа вздохнула и примирительно сказала:

— Заужян, для чего вера человеку нужна? Она женщину от шайтана отвращает, с пути сбиться не дает. Женщина, если у ней в сердце вера, только о муже думает и о своей семье.

— Мне надсмотрщик-аллах не нужен, — твердо сказала мама. — Если есть у меня в сердце чувство, это не от страха перед аллахом.

— Может быть, выпьем чаю? — предложила я, видя, что страсти разгораются.

Во время чаепития, похвалив смородиновое варенье Закии-апы и ароматный чай со свежими сливками, мама спросила:

— А как у тебя с глазами, Закия? Хорошо видишь? Открытку твою к Новому году получила, красиво ты написала: и строчки ровные, и стихотворение в конце письма мне понравилось. «На заре ль выхожу на лоджию, поздней ли ночью, все гляжу на небо, все печалюсь: нет в небе звезды, похожей на тебя…» Это ты про Бакира, что ли, сочиняла?

Закия-апа кивнула.

— Да, я сейчас много сочиняю, целую тетрадку исписала… Раилю на память оставлю… Пусть потом читает, нас с Бакиром вспоминает… А ты, Заужян, тоже складно сочинила, к Первому маю…

— Я не в тетрадку, я на магнитофон записываю, — сказала мама скромным голосом. — Вот как приеду к Розе в Москву, как переделаю все дела: проветрю все вещи, перестираю белье, засолю капусту, потом сажусь в большой комнате за стол, Роза ставит передо мной магнитофон, который она в Непале купила, и я говорю все, что хочу.

— Ну, меня мой Раиль на магнитофон не записывает, — сказала, склонив набок голову, Закия-апа, — но ухаживает за мной как никакой другой сын за матерью. И утром проведать забежит, и вечером, и обед сварит, и белье перестирает. А недавно сказал: «Не беспокойся, энкей, твоя могила будет рядом с папиной!» И Бакиру так перед смертью пообещал…

— А какой светлый человек был Бакир! — сказала, просияв, мама. — Душу возвышающий человек! И шутник! Бывало, придет к нам в воскресенье, когда Усмана уже в живых не было, под мышкой пилу несет. «Для чего пилу принес?» — спрашиваю. «Тополь под окном сейчас на дрова распилю», — говорит. «Зачем его пилить? — пугаюсь я. — Красивое дерево, дети возле него играют!» «Не надо? — удивляется. — Ну ладно, тогда я старое бревно в сарае распилю!» Любил пугать меня.

— Усман-жизней — тоже редкий человек был! — сказала Закия-апа. — Я уж не говорю про ученость его, скольким людям знания на всю жизнь дал. Я говорю про сердце его, про душу… Жаль, здоровья был некрепкого, рано тебя оставил одну, Заужян…

— А ты не задумывалась, Закия? — вскидывая брови, сказала мама. — Почему нам тогда интересно жилось? Лучше, чем сейчас? Как это мы со всем справлялись? До сих пор не могу понять: как это я после целого дня работы в детском саду, приходила вечером домой и на керосинке — газа ведь тогда еще не было! — пельмени готовила — на тридцать человек гостей! Да еще пироги! Откуда столько сил у меня было? И как веселились тогда! Как пели! Сколько песен знали! Как запоет, бывало, Бакир, — на улице люди останавливались послушать его. А как в гости к вам ходили, в Затон. Через Белую, по мосту, идем, мерзнем, ругаем себя: зачем в такой буран в гости снарядились? А доберемся до вашего барака, отряхнемся в сенях, собьем вениками снег с валенок, войдем в комнату, а у вас — печка натоплена, стол уставлен пирогами, Бакир в свежей рубашке сидит с мандолиной в руках, и сразу весело становится. Всю ночь празднуем! Куда все делось? Сейчас уж так не веселятся… Была я недавно у одних — не хочу называть имени, — накормить накормили, а потом включили телевизор — и весь вечер просидели. Разве это гости? Ни душевных разговоров, ни песен.