Радослав Михайлов - Властители земли

— О найн! — Немец так изумился, что сигара выпала у него изо рта, выпустив снопик искр. — Он говорит по-английски? Скажите ему, что мне это очень интересно.

Старик еще что-то сказал по-английски, длинную какую-то фразу; слова невнятно сплющивались в жестких обветренных губах, немец все покачивал отрицательно головой, и старик с неудовольствием махнул рукой.

— Да он немец, по-английски не понимает, — сказал я.

— Да я уж и сам вижу. Двадцать пять лет я не говорил, вижу уж, что не понимает. Тогда пойдем, что ли?

Я кивнул немцу, и мы тронулись. Сигара, отброшенная в пырей, легонько дымилась. Немец оглянулся назад, вернулся закрыть машину и спросил, здесь ли она будет стоять.

— А где же еще? — удивился старик. — Не съедят тут его машину, разве что ребятенок какой потрогает. — Немец кивнул: да-да, и мы пошли. — Нам недалеко, — старик поднял палку. — Вон до того холма напротив. Позвал меня мальчонка, а я себе думаю: может, англичанин какой либо американец. Двадцать пять лет не говорил. Скажи ему, что я и в Детройте был, и в Чикаго был.

Он шагал перед нами довольно проворно, хорошо сохранившийся старик, из той породы деревенских мужиков, что держатся до глубокой старости и умирают внезапно, сидя где-нибудь на припеке. Мы вышли из села, перешли по мостику — корявому бревну — через мелкую речушку с широким руслом. Я переводил слова старика, что он и в Детройте был, и в Чикаго, а немец кивал: да-да и все оглядывался. Вода блестела на утреннем солнце, вокруг толпились вербы, тополя, по нивам напротив пламенели оранжево-красные ореховые кроны. Мы пробирались между двух рядов живой изгороди ломоноса; на боярышниковых кустах краснели — все в росе — зрелые плоды. Дикая природа, заметил немец, попробовав одну ягодку на вкус. Вышли из живого туннеля, и открылась взору маленькая сельская мельничка, вся запорошенная мучной пылью.

— Скажи ему, — старик поднял палку, — что мельница эта Топузанова была, и вся земля была его, вся, до самых Гаганишских угодий. А теперь тут у нас крупорушка.

— Да ему неинтересно, чья тут была мельница.

— Кабы он по-английскому понимал, я бы ему сам сказал, — добавил старик, словно не слыша моих слов. Мы зашагали по крутой тропке между дубами и вязами. — Двадцать пять лет я не говорил. Скажи ему, что из Америки я вернулся в двадцать втором году.

— Да-да, — кивнул немец. — А фазаны где же?

— Скажи ему, чтоб не спешил, а то скоро состарится.

Немец засмеялся на эти слова. Мы взбирались по щебневой сыпучей тропе меж деревьев, бросающих на утреннем солнце длинные тени. Нетронутая лесная трава блестела, в чащах вовсю гомонил птичий мир. И листья на деревьях блестели, точно глянцевые, все еще не задетые дыханием осени. Сладко пахло диким лесом и желудями. Запыхавшись, старик остановился и обернулся назад. Деревенька ютилась в маленькой котловине среди плодовых деревьев. У подножия противоположного холма работал трактор, его тарахтенье отчетливо раздавалось над долиной. Стояло погожее деревенское утро, тихое и светлое. Дедушка Митра поднял палку.

— Скажи ему, что Топузану и та земля принадлежала, где трактор пашет; две тысячи декаров [3] Мера земельной площади в Болгарии, равная 1000 кв. м. у него было, и все село на него батрачило. А мне, как я из Америки вернулся, он дал двадцать тысяч левов взаймы, и я печь обжигальную выстроил, для извести. Скажи ему, что отсюда печь не видать.

Я перевел немцу, что старик рассказывает историю села.

— Да-да, история, — поддакнул он.

— А когда началось восстание, мы заняли позицию вот тут, было нас двадцать пять человек, — старик пристукнул палкой о сыпучую землю. — А войска напротив стояли, где тарахтит трактор. Скажи ему, что у нас не было ружей и пришлось отступить вот по этой самой тропе к Берковице.

Мы поднимались вверх тропой, по которой отступали столько лет назад дедушка Митра и его друзья. Я сказал немцу, что дед живая история села последних десятилетий и что он коммунист.

— Да-да, политика, — кивнул немец, приглядываясь, как неуклюже карабкается на кручу старик.

— Скажи ему, что потом явился карательный отряд, собрали нас всех, двадцать пять человек, на той площади, где машина его стоит, — охрипший от усталости голос деда Митры стал походить на птичий крик, — и погнали нас по этой же тропе к Берковице.

— А фазаны где? — спросил немец, прослушав, как карательный отряд погнал двадцать пять человек к Берковице. Он, вероятно, не знал, что такое карательный отряд. Зато он, может быть, знал, что такое отборная группа СС, и ему, может, было что таить, в отличие от деда Митры. Но его биография меня не интересовала. Он оплатил свое право убить пять фазанов в питомнике этой деревеньки, и теперь дедушка Митра ведет его туда по крутой тропе и хочет рассказать обо всем, что на этой тропе случилось. Я ответил, что фазаны скоро будут. Мы свернули по дорожке налево. Перед нами вырос могучий дуб, старый, с огромной раскидистой кроной. Тут же обок торчал оброчный камень [4] Оброк — место, где была церковь или часовня (диал.) . ; крепко вбитый в рыхлую землю, выделанный в форме креста, он мистически поглядывал на восток из-под росистого мха. Немец не проявил ни малейшего интереса к этому христианскому идолу, оставшемуся здесь от мрачных веков рабства.

— Скажи ему, что точно вот тут, у оброчного камня, меня отделили от друзей моих повстанцев и освободили. А их отвели на место, где виднеется памятник, и всех перебили из пулемета. В самую рань, перед светом.

Оцепенев, я поглядел в ту сторону, куда указывала палка дедушки Митры, и увидал белеющий среди дубовых листьев памятник. Старик повел нас прямо к нему. Я прочел имена двадцати четырех мужчин; если бы остались они в живых, каждый бы мог рассказать, как было дело. Пока я читал имена, немец терпеливо ждал за моей спиной, стиснув ружье, и оглядывался.

— Да-да, политика, — пробормотал он, когда я объяснил ему, что это за памятник.

— Скажи ему, что тогда усомнились во мне, за предателя посчитали. А после дело открылось: освободил меня Топузан из-за долга моего в двадцать тысяч: кабы меня убили, плакали бы его денежки. С обжигальной печью хорошо у меня пошло, через три года я ему выплатил долг с процентами. Печь после этого продал, а деньги все роздал двадцати четырем вдовам с сиротами. Скажи ему, что не было у меня другим чем вину свою искупить, ведь друзья-то мои полегли, а я живой остался.

Дед Митра обошел памятник и взял наискосок вверх по холму. Лес редел, изрытый ухабами и промоинами. Вверху между деревьями завиднелся омет прошлогодней соломы. Вдруг справа от нас раздался писк, немец насторожился и схватил обеими руками ружье.

— Скажи ему, — продолжал старик, помахивая палкой, — что в сорок третьем году, ночью, постучал ко мне в дом Иван Димитров, комиссар. Так, мол, и так, бай Митра, мы тебя знаем давно и верим, что не ты выдал. Мне ли, говорю, Иван, выдавать? Двадцать лет уж прошло, а мне всякую ночь друзья мои побитые являются, двадцать лет я горе горюю, что с ними тогда не полег. Ну вот, говорит, привели мы туда вверх, к оброчному камню, из английской миссии человека, пойдем, поможешь нам разобраться, что он за человек, шпион или в помощь нам послан, никто из нас не умеет по-английски. Эй, немец! — крикнул дед Митра, вскинув палку. — Тут они, иди бей, иди! Коли ты мастер, пока дойдем до стога соломы, штук двадцать наколотишь.