Елена Блонди - Сказки Леты, сборник рассказов [СИ]

— А, — равнодушно говорит она на новости о Виталике, и нагибается через железные перила, посмотреть, как заворачивает вода белое кружево по зеленому мармеладу. Очень красиво, движется и движется. Только клетки перил мешают, ложась поверх живого рисунка черной решеткой.

— Говорят, у них не слишком хорошо все…

Мне очень хочется, чтобы Алька улыбалась и трещала, как она умеет. Нет, улыбаться она как раз не умела, сразу смеялась. Икала потом, вытирая пальцами мокрые щеки. Отсмеявшись, делала специальное лицо и пищала дежурную шутку «у меня рожа не в семачках?». Вопрос про рожу и семачки сталкивал нас в новый приступ хохота. А потом надо было уже мне, поддержав ослабевшую подругу под локоток, предупредить, показывая на асфальт «Алевтина Андревна, осторожно, тут, пардон, лужа». Работало всегда…

Скамья давит под коленями. Тимкина голова время от времени показывается над ступенями в салон, катер качает и сбоку налетают горстями брызги. Андрюшик, выкручивая подол, зажатый в алькином кулаке, копается в сумке, вытаскивая свой трактор. Я думаю, может быть, спросить ее сейчас, про семачки, пусть рассмеется. Но боюсь, что она промолчит в ответ. И молчу. Звенит и чирикает солнечный свет, перемешанный с морем, солидно тарахтит двигатель, кричат дети и родители, размахиваясь хлебом в хохочущих чаек. А у меня муж в рейсе, где-то в Италии, придет через два месяца в новых, колом стоящих джинсах, привезет сервизы «Мадонна» и одеяла с тиграми — сдавать в комиссионку. Ну, и мне джинсы привезет. Тимке рубашки и курточки. Пять раз забухает с дружбанами, два раза сводит меня в кафе. Месяц пролежит на диване перед телевизором. И снова в рейсы, на полгода. Я — молодая жена загранщика, с хорошеньким личиком и стройными ногами. Мне завидуют. Похудевшая и очень красивая Алька — жена директора дома быта. Солидно и состоятельно. Я ее потом спрошу, что там не так. Когда пацаны будут купаться…

Сойдя с трапа на узкий пирс острова, Алька прерывисто вздыхает и, оглядываясь, хватает меня за руку.

— Стой!

Я привыкла к алькиным резким движениям и покорно останавливаюсь, пока Тимка тянет другую мою руку — скорее к воде, на песок. Она цепляет на длинноватый точеный нос дымчатые очки и, шипя на сына, стряхивает с ног ажурные босоножки. Вешает их на ремень сумки, — мы так ходили когда-то по городу, босиком. Пальцы на ногах тоже покрашены красным лаком и мне становится неловко, я свои никогда еще не красила. Она замечает взгляд.

— Да, в доме быта, девчонки же знакомые, маникюр-педикюр. Это так, когда работы нет, мы там сами себе.

— Ага, — говорю, но она уже не слышит. Делает первый шаг босой ногой, морщась от мелких камушков под ступнями. Снова вздыхает прерывисто и, наконец, улыбается, чуть-чуть.

Над воротами пансионата вертит руками деревянный морячок-флюгер, шлепают по дорожкам загорелые и красные, обваренные солнцем, люди. Около общей кухни кто-то чистит кастрюлю пучком травы. И мы переглядываемся на ходу, обе вспомнив, как нечаянно украли начищенный для чужого борща чеснок, просто взяли, болтая, и бросили в нашу кастрюлю. Потом Алька, сделав ангельское лицо, мешала воняющий чесноком бульон под угрюмым взглядом хозяйки борща.

— К старому причалу?

— Да, там нормально, мелко и…

— Лек, и мидий да? Надерем мидий! И костер!

— Да там же мелочь одна, Аль! Мы же с дитями на баржу не пойдем. Глубоко.

— Пусть мелочь!

Потом мы ходили по пояс в воде, у останков затопленной баржи, той, что лежала у самого берега, высоко, как цапли, поднимая ноги и аккуратно, чтоб не порезаться о рваные края железа, ставили их среди мягких водорослей. Нагибались, шарили руками во взбаламученной течением воде, наощупь находя полуоткрытые, сразу же захлопывающиеся узкие створки. Без ножей и перчаток, не ныряя, а просто — бродя по мелкоте, где раньше стыдно было, что же мы, нормальных мидий не надерем! И забирались мы с ней — и на старую баржу, торчащую в сотне метров от берега, и на сваи заброшенного причала…

Нагибаясь к воде до самого подбородка, Алька замирает, сощурив глаза от солнечных бликов. Только иногда, вытягивая нижнюю губу, делает «пыфф», чтоб улетела с носа легкая челка. И вынимает из воды открученную раковину, блестяшую черным бочком. Повертев гордо, складывает в пакет, привязанный к торчащей ржавой железке. Я стараюсь рядом. Пакет пузырит и потихоньку опускается под воду.

— Эй, барышни! Че лазите, где не надо, а ну напоретесь на железяку?

Жилистый, черный над закатанными штанами, с удочками и армейским вещмешком, дядька, покрикивая, идет мимо, не останавляваясь. И кивает, когда Алька кричит в ответ, как положено.

— Та лана! Нормально все.

— Ну смари…

Что-то сказав и нашим мальчикам, строящим на песке кривую башню, уходит, крепко ставя на песок прокаленные босые ноги.

Костер мы развели в очажке, сложенном из старых закопченых камней, и дырявый железный лист обнаружился в ближайшем кусте лоха. А за спичками сбегал Тимка, попросившись — сам. И я помахала в ответ на вопросительные взгляды семьи, валяющейся на коврике поодаль, все нормально, спички для нас, косу не сожжет.

Огонь был маленький и почти не видный, все у нас было немного игрушечным в тот день, будто детским. Да еще дети рядом. Но большая жара была настоящей, и выцветшее небо стояло перевернутой мытой банкой над узким островом с песчаными ящеричными охвостьями. По-настоящему прыгали вдалеке с края пирса блестящие коричневые люди, и с катера громко кричал в мегафон капитан, настоящий капитан маленького катера по имени «Рейд». Белые алькины ноги были зарыты в настоящий раскаленный песок, пряча в нем алые крашеные ногти.

Когда ракушки на противне, зашипев, раскрывали створки, и стягивалось в комочки на перламутре желтое мясо с коричневой каймой, Алька подтаскивала их к краю, нетерпеливо задирая рукав тонкой рубашки (я силком заставила маму и сына накинуть рубашки от солнца), зубами, чтоб не обжечь губы, хватала горячий комочек и, покатав во рту, жевала. Одну за другой. Изредка совала остывшее мясо сыну, он раскрывал послушно рот, сморщившись, выплевывал на песок, но тут же открывал рот снова. Алька ругалась, жалея «продукт», с упреком качала головой:

— Весь в папу, блин. Все до сэбэ, шо не зъим, то понадкусюю!

Жара становилась сильнее и гуще, стискивала горячий воздух в дрожащее марево, и он колыхался, наколотый на пучки высокой травы. Прозрачная вода поплескивала на желтом песке, и время от времени кто-то из нас вставал, чтоб зайти по пояс и окунуться, смывая пленку зноя с горячей кожи. Полосатая алькина рубашка высыхала на глазах, отлипая от локтей и трепеща на ветру рукавами.

— Аль?

— М-м?

— У вас там с Сашкой-то все в порядке?