Елена Блонди - Сказки Леты, сборник рассказов [СИ]

— Та то было как раз када я от Антошки аборт делала!!!

Антон Вадимыч пригибался и проскакивал белой мышью, краснея над воротничком парадной рубашки;

то левая — в сторону маленького извилистого Афанасия Петровича, у которого вся голова состояла из лысины и тоже извилистой улыбки:

— Та отэтот геморройный Фонька! — в сердцах орала Танька, и переключалась на другой предмет, резко прикладывая к алому рту сигарету, будто собралась ее проглотить.

Афанасий Петрович, извиваясь улыбкой и тщедушным телом, кивал и с достоинством удалялся по коридору, а дамы тихо давились дымом, с упреком глядя вслед его маленькой заднице.

Так вот, Танькин сын был толстячком десяти лет, очень деловитым, посапывающим — быстро уставал, поднимаясь ко мне на третий этаж. Читал все. Книг набирал, сколько влезало в разболтанный портфель и в короткие ручки. Забывал уходить, присаживаясь на нижнюю ступеньку старой деревянной стремянки, клонил соломенную, чуть потную голову, совсем еще детскую, и, посапывая, утыкался в верхнюю, в стопке лежащих на коленях, книжку. Иногда поднимал ко мне круглое лицо, похожее на белый подсолнух и, в упор глядя таким же круглыми, очень темными глазами — мамиными, — что-нибудь спрашивал.

Я отвечала.

Было нам с ним мирно и покойно. Иногда он досиживал до конца рабочего дня, и мама Танька приходила за сыном.

Просовывала в фанерную белую дверь голову, падали черные на фоне белого богатейшие кудри, сверкали круглые глаза, открывался красный рот.

— Толя!!! Ты тут Елени Александровни все мозги уже проел! Лена, проел? Ведь проел же!!!

— Нет, нормально, видишь, читает сидит.

— Пойдем уже!!! — Танька с любовью смотрела на белявенького сына, подхватывала падающие из его рук книжки, вытирала платком нос, и он стоял смирно, не вырывался, думая о своем. Иногда, дергая головой, выныривал из-за платка, чтоб еще спросить.

— А крокодилы у вас есть? Мне много надо! Чтоб все.

— Есть «Крокодилы». Завтра придешь, достанешь. Лет за семь скопились.

Назавтра я показала Толе на верхнюю полку, где плотно лежали стопки пожелтевших журналов.

— Лезь. Там они.

Толя смерил глазами семь широких ступенек. И вдруг предложил:

— Та вы сами слазийте.

— Еще чего, — возмутилась я, отрываясь от стопки карточек. Натянула на бедро край мини-юбки.

— Ты мальчик, ты и лезь.

Толя вздохнул. Посопел. Оглядел круглыми глазами полки, с которых на него сурово смотрели корешки перечитанных книг. И снова вздохнул.

Я ничего не понимала. Посмотрела на часы и поторопила мальчика:

— Толичка, у меня обед через полчаса.

— Лучше б вы… сами бы… — в голосе его прозвучала тоскливая и безнадежная укоризна.

Встал и поднялся на вторую ступеньку. Вцепился руками в третью и, закрыв глаза, вспотел, так что по лбу побежали крупные капли. Ноги затряслись на широкой деревянной поверхности.

— Ты что? Ты высоты, что ли, боишься? — ахнула я.

Толя с закрытыми глазами совершил восхождение еще на одну ступень. Осталось четыре…

Я тихо подошла, чтоб не свалился от моих резких движений, хотя, ну куда падать, топчется в полуметре от пола. Взялась одной рукой за край стремянки, другой придержала его щиколотку в цветном носке под задравшейся штаниной.

— Я тебя держу, — предупредила и встала на нижнюю ступень, — ты поднимайся, а я тебя буду держать.

Толя гулко вздохнул. Под самым потолком маячили стопочки старых журналов. Всего три ступени. Две…

Я лезла за ним, пальцами касаясь прохладной кожи между носком и штаниной. Дождалась, когда глотнув, он вцепился руками в полку, и обмяк, упираясь животом в верхнюю площадочку лестницы. Отдохнул и, бережно сняв с полки аккуратную стопку, положил перед собой.

Потом мы спускались…

Потом Толя сидел на своем месте, на нижней ступеньке, листал широкие страницы, фыркал, иногда хмурил светлые бровки и спрашивал требовательно:

— А космополит это что? А летка-енка?

И еще дважды сам совершал восхождение, таща пролистанные журналы и меняя их на другие. Я наклоняла голову над формулярами, делая вид, что не замечаю, как лезет, сопя и вздыхая.

Потом в коридоре заорала мама Танька. Шла забирать своего героя.

Королевам можно все. Это Лёка знала точно. Потому что вот — королева настоящая. Только у нее, у Натки Семиступовой может быть такая фигура и такие ноги. И платьице короткое настолько, что пацаны всю перемену ждут под лестницей, толпясь и гыгыкая, но ни один не крикнет вслед, когда поднимается, ровно, как лошадка, ставя платформочки старых ботиков, не крикнет, как орут вслед всем прочим, делая непристойные жесты руками и двигая бедрами.

Натка — королева. Она может догнать любого пацана и, захватив твердым локтем лохматую голову, прижать щекой к колену, чтоб выкрутить ухо железными пальцами. У Лёки тоже руки не самые слабые, но попробуй она такое проделать — да просто изобьют, в этой школе порядки суровые.

— Финика летом подрезали, — сопя вечно забитым носом, рассказал в сентябре двоечник Вдовицын по прозвищу Гуга, — за то, что пару влепил в аттестат!

Финик, краснолицый мужчина с дерганой походкой, был учителем физики. Любил язвить на уроках, высмеивая старшеклассников, и охотно подсаживался к девочкам, наваливаясь на отставленный локоть и тыча в тетрадку белым от мела пальцем. Но физику Финик любил больше старшеклассниц и спрашивал строго. Вот и доспрашивался…

— Прикинь, во! — гордый Гуга оглядел небольшую толпу, засопел и сглотнул, — Пятаку в бурсу ж надо, а Финик опа — н-на тебе пару, козел. Пятак прихуярил вечером, с Лысым и Рыгой, сунули пару раз ножик в ребро. А потом заставили Финика спич… спичками дорогу мерять. Ну, мимо стадиона.

— Как спичками? — недоверчиво спросила Натка, доставая из пластикового дипломата учебники.

Гуга радостно засопел и Натка поморщилась.

— Ко… коробком. До… до ос-тановки, прикинь, Семка!

Он назвал ее Семкой и замер, даже сопеть перестал. Сёмой, Семкой и Семачкой называл Натку только один человек — Санька Середкин. Но королева милостиво не обратила внимания. Сказала деловито:

— Вышел уже с больницы? А то навестим. Я торт бы спекла.

Лёка представила быстрого дерганого Ивана Юрьевича, как он ползет на коленях, прикладывая к асфальту коробок, а Пятак и Рыга идут сверху, следя, чтоб не сачковал и не делал промежутков. Пятак был ровесником, из параллельного, учителя еле дождались, когда восьмой закончит и в бурсу уйдет.

Так что хватать одноклассников за шею и тыкать их носом в колено, закручивая ухо, этого лучше не надо, чревато. Это только Натка могла.

Еще ей позволялось иметь толстые запястья и коротковатые пальцы, часто с обкусанными ногтями, Натка страшно переживала и руки прятала, стараясь однако, чтоб никто переживаний не видел. А Лёка удивлялась. Чего переживать — она же королева, ей все можно и ничего ее не портит. Даже когда Натка приходила в школу с дикими кудрями, после ночи на бигудях, вместо прекрасной своей светло-соломенной гривы, как у латышской красавицы, Лёка вполне ее понимала: просто ждала, когда кудри распрямятся и Натка снова станет безупречной и восхитительной.