Елена Блонди - Прогулка [СИ]

Кира опустила мягкий ворох на кровать. Подошла к окну, зашторивая его плотно, без щелей. Сняла халат, в который не помнила, когда переоделась. Сняла и белье, потому что лямочки лифчика мешали, совсем другого ненужного цвета. Кошки смотрели, плотно усевшись на пороге, поводили усами, внимательно следя за движениями.

Кира подошла к высокому зеркалу, приложила ткань к груди, натягивая и прихватывая за спиной. Наклонила голову, позволяя прямым пепельным волосам упасть на обнаженное плечо. Нас так учат, вспомнила слова девушки, чтоб тело единственно верно располагалось в пространстве. Иначе получится — диссонанс.

Это было ей очень понятно. Особенно теперь, после двух лет ее новой, неспешно одинокой жизни, в которой она училась, и кажется, не без успеха, прислушиваться к себе, совершая даже мелочи в нужной и верной гармонии. Ведь гармоничное, оно как раз из мелочей, так теперь понимала Кира, в нем не бывает мелкого, неважного. И без маленького кусочка смальты в мозаике бытия останется дыра, в которую дует.

Сейчас, после событий в парке, вернее, в замке ее воображения, пришло понимание — один маленький фрагмент должен быть заполнен. Пусть это по меркам мироздания — совершенно микроскопическая мелочь, новое платье женщины, у которой так и не появилось мужчины.

За окном что-то стукнуло, далеко, но Кира вздрогнула, поворачиваясь и глядя на глухую штору. Пятясь, отступила от зеркала и села на покрывало, все так же держа ткань на обнаженной спине, которая вдруг озябла.

Если сейчас она совершает что-то из-за воображаемых событий, значит, она полагает их настоящими. Реальными. А значит, нужно полагать реальностью и те, что последовали за ними. Мужской голос, приказывающей ей, курве и суке, стоять. Шепчущий в ухо, о том, что теперь она никуда от него не денется. И Кира сама, по своей воле, переведет в реальность и то, прекрасное, и это — совершенно ужасное. Которое на самом деле не просто угроза пьяного хама, какие бывают. Нет, в этих словах есть что-то еще. Что-то, чего она не…

Кира нащупала сброшенный халат, торопясь, надела, вытаскивая из-под него шелк. Туго завязала пояс, будто пытаясь спрятаться, как в доспехи. Из зеркала на нее смотрели блестящие глаза, темные под неяркой лампой, а днем — зеленые, с золотистыми крапками, не зря Светка сватала ей зеленый солнечный шелк. Испуганные глаза на белом лице.

— Что-то, чего я не помню. Забыла. И не надо его вспоминать.

Но ей казалось, что внутри, дернувшись, заскрипел, поворачиваясь, механизм, цепляя шестеренку за шестеренку, что-то спящее, застывшее, пришло в движение, пока еще медленно, неохотно, но уже не остановить. Даже спрятав на полку черный увязанный пакет и затолкав туда же здоровенный кулек с перчатками.

Она вышла из комнаты. Вынула из холодильника еще один пакетик с кошачьим кормом и опять вывалила его в мисочки. Клавдий, на всякий случай отодвинув толстым боком рыжую Клариссу, принялся за внезапный второй ужин. А Кира, забрав свои полстакана воды, ушла к себе, не включая света, свалилась на диван и закрыла глаза, натягивая на живот край одеяла. Столько всего. А утро вечера мудренее. Она выспится и посмеется. Над своими дурацкими приключениями. И над своим страхом.

Но шестерни скрипели, делая еще одни поворот. И через минуту она открыла глаза в темноту. Вокруг было ужасным все. Вещи, молчаливо коротающие ночь, смотрели на Киру, не отрываясь, все вещи. Книжный шкаф блестел стеклами, глядя на нее. И стеллаж, задрапированный холщовыми занавесками. Мутный настенный телевизор. Вазы на полках. Серая крышка ноутбука. Сброшенная на спинку высокого стула одежда.

Уже так было, подумала Кира, проваливаясь, как под непрочный лед, еще не в воспоминания, а в догадки о них, в воспоминания о воспоминаниях. Было. Со мной. Когда я боялась не чего-то конкретного, а целого мира, который толпится вокруг, глядя на меня тысячами аргусовых глаз. И никуда не скроешься, потому что это ведь мир, он везде. Я только не помню, почему так вышло. Чем он меня напугал в самом начале, отвернув от себя. Оттолкнул. Но не отпустил.

Проснулась она от головной боли. Так бывало, пару раз в месяц, и Кира смиренно села, бережно поворачивая тяжелую, как гиря, голову, медленно, чтоб не брызнули искры боли в висках и за бровями. Нужно выпить таблетку, обязательно. Тогда боль может уйти, не начинаясь в полную силу. Если бы кто-то рядом, настоящий, знала Кира, то помог бы массаж, уверенными крепкими пальцами, по шее к затылку, оттуда к темени и обратно. Размять, подталкивая кровь по сосудам, и тогда не нужна таблетка. Но слишком много всего нужно, чтобы сошлось. Чуткие руки, желание помочь, уверенность в своих движениях. Любовь. Кира это знала, вставая и неся голову неподвижно к полке, на которой жила коробка-аптечка. Был у нее сногсшибательный роман, когда Светке только исполнилось пять лет, и Марк, которого мама неодобрительно называла «твой шатоломный», обладал именно такими руками и желанием помочь. У него получалось. К сожалению, получалось у него не только прогнать головную боль Киры. Но еще и на славу погулять, вышвыривая не слишком богатую зарплату, завеяться с мужиками рыбалить на дальние гаражи, и потом обязательно на домашний телефон звонили, молча дышали в трубку или иногда, кто посмелее, звонко настойчиво спрашивали «а позовите Марка», и в этих голосах звучало полное право услышать его. Кира старалась не воображать, что именно в эти три-четыре дня совершал ее мужчина-праздник, приручая очередную добычу. Да и воображать не нужно было, о своем прошлом Марк иногда рассказывал, валяясь с ней в постели, с удовольствием пользуя выданное Кирой разрешение вспоминать вслух. Она немного мучилась, но любопытство, то самое, что сгубило немало кошек, оказывалось сильнее.

Потом, когда уже расстались, вернее, Марк просто уехал по делам в другой город, там вдруг устроился на работу, и очень обрадованно об этом по телефону сообщил, не зовя Киру приехать, он позвонил еще пару раз. Нет, даже раза четыре, вспомнила она, кладя в рот неудобную таблетку и проталкивая ее в глотку водой. В последний раз, как-то со значением или намеком, Кира тогда не особенно поняла, спросил, мол, давно хотел узнать… ты почему мне позволяла рассказывать всякое? И слушала так, равнодушно. Она честно ответила, что было интересно, о нем ей было интересно все. И замолчала. Не говорить же ему, в самом деле, что всякий раз впадала в тихое бешенство и готова была убить его, задушить подушкой, кинув ее на довольное лицо победителя, но побеждала сама себя, не выходя за рамки вежливого, почти равнодушного внимания. Чтоб не портить отношений.

И только через несколько лет дошло до нее, что ждал, наверняка ждал взрыва, который покажет, что он ей не безразличен, что она ревнует и бесится. И может быть, специально приукрашал победы. А она крепилась, кивала.