Елена Блонди - Шанелька и Крис [СИ]

Он лез по стволу, прижимая палочку к животу средней лапкой. И когда стволик стал совсем тонким, качался, Раскозяй отпустил его, ступая на ветку, которая была еще тоньше, тянулась над самой водой, макая кончик в водоворот.

— Ах, — говорил Раскозяй, пробегая по ветке, и с трудом возвращаясь обратно, — ах!

А матрас приближался и уже стал покачиваться, крутясь, Оля смеялась, и глупый Петька смеялся тоже, руками изо всех сил толкая матрас прямо в середину водоворота.

Если махнуть сейчас палочкой, понимал Раскозяй, я стану большим, упаду прямо в середину, и никого не спасу. Но зато я смогу закричать.

Он остановился посреди ветки, выпрямился, как сумел. И поднял лапку.

Но тут пришел ветерок, кинулся в листья, играя и шелестя, стал сильнее, дунул, почти сердясь.

— Ах, — успел сказать Раскозяй, и полетел вниз, кувыркаясь и выпустив палочку из лапки. Шлепнулся в самую середину водяной воронки и медленно закружился, погружаясь и снова выплывая, с каждым разом показываясь над водой все меньше.

— Ой! — закричала Оля, — смотри! Что там?

— Щас, — Петька схватил маленькое пластмассовое весло и вытянулся, поднял его над кружащимся Раскозяем, — щас ка-а-ак хлопну!

— Дурак! — Оля вырвала у него весло, красное, с широкой лопастью, поддела и откинула Раскозяя как можно дальше. А весло уронила.

— А блин, — догадался, наконец, Петька, глядя, как вода заглатывает красную лопасть, и та просвечивает слабее, уходя все глубже, — давай, греби, а то потопнем!

Нагибаясь, они молотили руками, матрас рывками двигался, и, хотя вода не хотела отпускать новую большую игрушку, но все же их было двое, и рук — четыре. Так что через небольшое время Петька с шумом свалился, нащупал ногами дно и стал толкать к берегу матрас с перепуганной Олей.

— Стой, — закричала она, и тоже спрыгнула, уходя в воду с головой, — надо спасти, этого. Смешного. Маленького.

— Таракан какой-то, — удивленно сказал Петька, и остался рядом с матрасом.

Оля зашла совсем глубоко, по самую шею, подхватила на ладошку неподвижного Раскозяя и вернулась, не стала говорить с Петькой, ушла на свой коврик и села, вытягивая мокрые ноги. Потрогала пальцем круглую спинку.

— Эй. Ты что? Ты не утонул?»

В темной комнате было темно, так казалось Шанельке, освещенной светом маленького монитора с прицепленной к нему лампочкой на гибкой шее. Но если поднять глаза и тихо смотреть поверх мягкой капсулы света, то становились видны и книжный шкаф, поблескивающий золотом корешков, и тахта, вся в белых складках пышного одеяла — под ним — темная голова Крис, и плетеный палас на светлом полу, — в уголке под торшером приткнута коробка с крепко спящим безымянным котенком. А еще — просторное окно с тонкими драпировками прозрачной занавеси, по которой вышиты были размытые звездочки дальнего света и плыло зарево по верхнему краю.

Это как тишина вокруг, думала Шанелька, глядя в свет, что прикрывался прозрачным полумраком, она стоит, вот, я ее слышу, но она расшита неяркими ночными звуками. Шум дальних машин, сонное дыхание Крис, воркотня воды в трубах, время от времени — убаюкивающий рокоток холодильника. И вдруг, посреди привычного, какой-то вовсе непонятный звук, сделался и ушел, не дав себя определить. Не повторился.

Уже пора ложиться, если не выспаться, но хотя бы поспать. Но Шанельке тут было удивительно хорошо. Наверное, и правда, дома ее писательство воспринимается с недоверием или неловкостью. Или сама она себе надумала это? Но если надумала, понимала Шанелька, крошечные причины этому все же есть. Крис поддерживает ее с решительным спокойствием, для нее литературные занятия подруги не просто имеют право быть, в качестве какого-то хобби, а должны быть главными, и после — все остальное. И Шанелька понимала, умом, что Криси права. У нее получается писать. Она готова трудиться. Она находится в том периоде жизни, когда сын уже практически вырос, а мама еще полна сил, и можно не метаться, эгоистично отрывая себя от важных семейных дел. Да черт, у нее нет даже муженька, который бросит в ванной одежу и возляжет на диван в ожидании ужина. И нет также денег, чтоб тратить время на путешествия и прочие приключения. Про такие периоды и говорят — сам Бог велел. А кто такая Шанелька, отказываться исполнять волю творца.

Она улыбнулась собственной хитрой логике. И подумала дальше, что даже сейчас, глубокой ночью, в квартире все понимающей любящей Крис, она умудряется окружить себя запретами, метаниями и сомнениями. И пытается оправдаться. Ну, не посплю, думала она, устраивая нетбук на полу и тихо уйдя в угол — проверить спящего котея, — и что? Буду плохо выглядеть? Да и фиг с ним, не на охоту за мужиками идем. Тогда летом, ей изо всех сил хотелось доказать Костику Черепухину, что она еще ого-го, и может без него прожить и сделать это прекрасно. Мироздание услышало, все так и сложилось, Костик видел, как их снимало телевидение, и цветущую загорелую Шанельку в коротких джинсовых шортиках лицезрел, и тех самых «самцов», что их окружали — тоже, разумеется, пересчитал и запомнил.

Но теперь никаких охот и никаких доказываний, знала о себе Шанелька. Устала воевать, устала превращать свою жизнь в непрерывную цепь доказательств. Да и галочка для самой себя была поставлена — появился Дима и целых полгода у них были — отношения. Слово-то какое дурацкое. И не хочется ей менять эти отношения на другие, с другими закавыками и новыми скелетами в новых шкафах…

Есть же другое. Кроме любви и отношений есть вещи, которые можно и, как уверена Крис, нужно совершать, они, эти вещи, может быть, связаны с каждым из состояний Шанельки, но должны быть независимы от них. Само стоятельны!

Она постояла у занавеси, ленясь и одновременно хотя выйти на балкон, снова вернулась в широкое кресло и села, беря нетбук на коленки.

И вот еще одно. Села — пиши. Не ходи вокруг да около, размышляя и рассусоливая. Это могут многие, которые так ничего и не сделали. А ты сделаешь. Не для того, чтоб доказать, а потому что это тебе интересно, ты сама этого хочешь, и тебе самой это — в удовольствие.

«„Вот… подумал Раскозяй, мрачно разглядывая розовую ладошку под самым своим носом, вот сейчас Оля меня разглядит и скажет, фу-у-у, какой противный, некрасивый“…

Он бы закрыл все свои восемь глазок, зажмурил крепко-крепко, и еще покраснел бы, но глазки не закрывались, и краснеть Раскозяй не умел. Оставалось лежать, подобрав под живот шесть волосатых кривых лапок. И страдать.

— Какая прелесть! — сказал вдруг не Олин голос, выше, над головой в светлых мокрых кудряшках, — ах! Какая прелесть! Оля, ты где его нашла?

— Правда, красивый? На радугу похож.

На крошечную секунду Раскозяю даже стало интересно, кого они там расхваливают, н сразу же стало еще грустнее. Теперь уж точно Оля бросит его на песок, и они с мамой, это ведь ее голос, продолжат восхищаться красивой прелестью.