Елена Блонди - Дзига [СИ]

Сбивая ногами одеяло, Лета села. Потом встала, и мягко ступая босыми ногами, медленно пошла в темноту, держась глазами за ускользающий блик. Протянула руку, перебирая мысленно, что нащупает — круглый бок красивой бутылки или узкий вытянутый бокал — последний из когда-то подаренной полудюжины. Свет мягко увернулся, качаясь. И Лета, улыбнувшись, тронула пальцами хрусталинку на тонкой проволочной петле. Совсем забыла. Купила в магазине, где продают люстры, несколько граненых стекляшек, пленившись прозрачной геометрией капель и ромбиков, после согнула для них серебристые петли, и повесила над глубокой нишей шкафа, пусть ловят свет, разбрасывая по комнате разноцветных зайчиков. Одна из хрусталин, оказывается, просыпалась ночью.

В холодильнике стояла банка с компотом. Лимон, яблоко, горсть кураги, шарики мороженой клюквы. Напившись, Лета тихо поставила банку на место и, прогулявшись в туалет, вернулась. Прикрывая дверь, смотрела, разыскивая привычный блик на граненом хрустале.

Села на сбитое одеяло и, протянув руку, отдернула, держа на пальцах память — мягкое, летуче пушистое.

— Темучин? Тимка, ты тут?

Она поздно вечером уносила кота в коридор, потому что, просыпаясь, Темучинище бодро топал по животу и груди, тыкался ей в нос мохнатым лицом, обнюхивая и щекоча скулы усами. Приходилось вставать, открывать двери, выгоняя котея в кухню, где мама уже раздавала котиному народу утреннюю еду. Наверное, проскользнул, когда возвращалась…

— Не, — сказал из темноты мягкий, чуть журчащий горловой голос, — он спит, твой новый кот. А я пришел.

— Дзига? — она открыла глаза, водя ими по темноте, что становилась все гуще. Подняла руку, снова коснулась теплого меха, перебирая пальцами, повела рукой выше.

— Ты что? Ты снова кот?

— Я суперкот! Сиди. Не надо свет.

Лете вдруг стало страшно, рука повисла в воздухе, поднятая выше ее головы. Мурлыкающий глубокий голос не слишком внятно проговаривал человеческие слова, переливался на согласных, будто лакал сливки, проглатывая вкусные окончания.

— Ты какой-то… большой совсем.

От темного веяло пушистым теплом. И Лете вспомнилась недавно виденная картинка, где к боку громадного серого кота прислонилась маленькая девушка, с чашечкой кофе. Вытянула босые ноги, прихлебывая. А над ней — огромная спокойная морда.

— Я не спал. Не хотел. Стало скучно. Вот я пришел. Ты тоже не спишь, поэтому пришел.

— А вдруг сплю? И ты мне снишься.

Волна теплого воздуха плавно колыхнула темноту.

— А может и так. Спать будешь? Я пойду тогда.

Она снова коснулась мягкой шерсти. Прижала руку и провела, от большой головы, которая возвышалась над ней, по лопаткам и круглому хребту. Под рукой зарокотало, пальцы дрогнули.

— Ты мурлычешь.

— Угу, — перекатилось слово под мягкой шкурой.

— Будем сидеть? Разговаривать? Или совершим какое дело?

— Не, — в маленьком слове будто катался звук ррр, не зная, куда привалиться, — не надо дел, у нас будет игра. Моя. Настоящая.

Моя… Это значило, что кот, о котором Лета в глубине души понимала — придуманный ею, для того, рано ушедшего, а больше — для самой себя, он берет ночь в свои мягкие лапы, огромные, с острейшими, спрятанными в подушечки когтями, и вместе с ночью берет и Лету, чтоб она играла в его игру, по его правилам.

А вдруг он настоящий? Такой же настоящий, как те наполовину выдуманные ею воспоминания, реальностью которых она успела погордиться десять минут назад. И если это так, она должна принять то, что и поступить он может, как настоящий — сделать что-то совсем свое.

— Не веришь мне?

Рокочущее мурлыканье стихло. Дзига ждал.

Верить. Утерянное умение верить, одно из самых высоких человеческих качеств. Теперь ему учат на всяческих тренингах, заставляя человека беззаветно падать спиной на подставленные руки того, кто стоит позади — невидимый. Мы настолько разучились верить, что вынуждены тренироваться в вере. А тот, чья вера обманута, стыдится высокомерных насмешек тех, кто не верит никогда и никому. И далее-далее… О способности и умении верить Лета думала часто. Понимая — это такая вершина, вряд ли она успеет хоть чему-то научиться за то микроскопическое отпущенное ей мирозданием человеческое время.

А шут с ним, с пониманием и мирозданием, подумала. И ответила:

— Верю. Давай!

Дзига встряхнулся, воздвигаясь темной, пахнущей теплым горой. Блик на хрусталинке исчез. Из-под самого потолка пророкотал сильный бархатный голос, упадая на летины спутанные волосы:

— Держись, Лета!

Мягкая лапа подхватила ее под коленки, вознося к потолку и вскидывая на теплую шерсть. Лета зарыла голые руки в теплые космы по самые локти, прижалась грудью, опуская ноги вниз, будто сидела на большой, мягко-лохматой лошади. И в следующее мгновение оставила желудок далеко внизу — на полу темной спящей комнаты, а в ушах все быстрее гудел встречный ветер.

«Как мы… куда…»

— Узкие стали, где форточка! — голос прилетал, рвался и улетал дальше, за поднятые в напряжении плечи, — теперь все, теперь летим быстро! Быстр-ро!

И они летели. Так быстро, что Лета больше не слышала, только ощущала, как мимо нее уносятся сказанные слова, исчезая в пустоте за спиной. Открыла рот, закричать что-то, про пустоту, которая качала их так же, как мерная зыбь Азова, когда море готовилось ее утопить. Но встречный ветер закупорил рот, не давая словам сказаться, и даже закрыть рот снова Лета не могла. Цепляясь рукой за длинную шерсть, оторвала другую, хлопнула себя по губам, защищая от скорости — ну не лететь же с раскрытой пастью, как ночной козодой. И стиснув зубы, снова уцепилась за шерсть.

— Не-ее упаде-е-ешь!

— Угу, — отозвалась, не разжимая губ и испуганно косясь на длинные огненные хвосты, что проносились мимо, кажется, шипя от собственной быстроты.

А потом было что-то, к чему можно было приложить лишь слово — неописуемое. Оно, это что-то, длилось и длилось, вскидывая их в невыносимые высоты, там поворачивая и кидая вниз головой, так, что в ушах свистел не ветер — космос. Пятна и блики, мелькание цвета, светов, озера кромешной темноты, прошитые дрожащими кляксами огней, спирали, втыкающиеся в мозг непрерывным движением, вибрирующие ноты, то высокие до торжествующего визга, то упадающие в басы, от которых, казалось, тело расслоится и высыплется в пустоту. Радуги, что смыкались в сверкающие кольца и тут же разворачивались, утыкая белый мир остриями до самого его края, которого не было. Холмы, разевающие земляные пасти, чтоб выпустить стада — многоглавые облаки мощи, топочущие копытами и встряхивающие рогами, снежные горы, висящие гирляндами, с вершинами, обращенными во все стороны. Океаны цветов, плескающих яркими лепестками. И вдруг волна — поднималась от края мира, заворачивая верхушку, смотрела на Лету и Дзигу прозрачным внимательным взглядом, склоняясь все ниже, и ахнув, свергала сама себя, а они вырывались из толщи парой торпед, и только сейчас мельком Лета отметила — она движется сама, раскидывая блестящие нечеловеческие руки, белые, как полированное молоко. Раскрывая рот, захохотала, и закрыла его, понимая — может проглотить мир, ну, а зачем же. Если в нем можно — вот так.