Елена Блонди - Дзига [СИ]

Дзига плюхнулся рядом на россыпь ракушек, заерзал, стаскивая штаны. Ракушки пели.

— Спросить хочу.

— Валяй.

— Тебя послушать — все вокруг волшебное, замечательное. И шла вниз, смеялась, вспоминала что-то. Хорошее, да?

— А разве не так? Тебе же нравится тут?

— Ну, мне. То неудивительно, я ж вроде как часть тебя. Ты шла и думала о прошлом, где меня не было. Сразу о нескольких прошлых. Скажи, и все-превсе было так хорошо?

Вода сверкала, и чтоб не мешать ракушкам петь, была тихой. Плавила в себе мягкие солнечные звезды. Выносила их на мокрый песок и тихонько гасила, чтоб тут же вынести следующие. Лета обхватила согнутые коленки, уложила на них подбородок. Прищурилась и звезды из мягких стали колючими, вырастили острые уголки лучей.

— Нет. Если продлить воспоминание, оно может завершиться чем-то, ну не очень хорошим, а иногда и паршиво так кончится. Но что с того?

— Например? — он сидел напротив, солнце падало на волосы, оставляя лицо в густой тени.

— Шел бы ты купаться. А то зажаришься. Август.

— Пойду. Скажи и пойду.

— Ладно, занудушка. Мальчик, с которым я сидела на склоне, я даже не была в него влюблена. Но целовалась. Потому после было противно и стыдно. А он в школе рассказывал про меня дружбанам. И те гыгыкали, рассматривая. Я делала вид, что ничего не замечаю. Ходила мимо, нос задрав. Было горько. Но в памяти есть все, и для сегодня я выбрала вот, пенки цветущего боярышника над зеленой травой. Это было удивительно красиво. И запах.

Сверху послышались крики и оба оглянулись на мелькающие панамки и шляпы — кто-то выбирал место для отдыха, но спускаться не захотели и под детский рев проследовали дальше — к цивильному пляжу у пансионатов.

— Дальше… кто там дальше. С тем, кому я хотела подарить это место и этот маяк, я рассталась. А перед тем, мы с ним гуляли тут, в последний раз. И он кричал, что ему надоело смотреть на мир моими глазами. Я предложила, открыть свои, но он повторял и повторял, и я поняла, это просто один из тысячи поводов, нужных, чтоб уйти. И что же мне держать, что ли? Каждый волен выбирать, куда и как смотреть. И где ходить. С кем ходить.

— Понял, да.

Он сидел, скрестив худые ноги. Ждал.

— Тебе прям, все выкладывать? — осведомилась Лета.

— Ага. Превсе. Ну, про голую задницу можешь не говорить, — разрешил он ей.

Лета хлопнула себя по коленкам, чувствуя, что краснеет.

— Чего спрашиваешь, если сам увидел?

— А ты сильно ярко представила. Будто он и сейчас там, ныряет.

— Я была очень запутанная тогда. Не знала, как мне жить, и это придавливало, сильно. Он был очень спокойным. Говорил про все — та, пустое… и сперва меня это успокаивало. Сейчас, отсюда, мне представляется, что я висела, как висит кукла на крюке, или туша забитого зверя, и медленно так вращается. Не было связи с миром. Ну, была, наверное, но тонкая и все время рвалась. Я стала понимать, еще тогда — да не пустое. Не пустое, понимаешь? Важное! Но я была прехорошенькая, миленькая и веселая. Как думаешь, кому из мужчин надо, чтоб в прехорошенькой блондинистой головке вдруг метания и тоска непонятно по чему? В общем, когда они собрались и переехали в другой город и в другое государство, всей семьей, я была уверена — он в отпуск уехал. Так сказал мне. Узнала, что это не так — через два месяца, от его лучшего друга. Было странно — растерянно и снова противно, будто меня забыли в углу покинутого дома. Я понимаю, он осторожничал, жена дети, то се. А я… Ну ладно, это уже давно было.

— Козел, — с чувством сказал Дзига, нагреб горсть ракушек и швырнул их бело-розовым веером на горячие пятна желтого песка.

— Это ты говоришь или это я вспоминаю, что думала тогда? — Лета тоже загребла ракушек и швырнула поверх, смеясь.

— А думала так?

— Еще бы. Прикинь, какая дивная причина для злости. Так вот проснусь утром, сяду мрачная, кофе пить, и как начну себя жалеть и на всех обижаться. Когда причины есть, это здорово, можно позлиться и после жить дальше. Кстати, предупреждаю, я по утрам бываю очень даже неприятная, брюзжу и раздражаюсь. Не сразу, как проснусь, а чуть позже.

— А потом?

— Потом час обид проходит, и живу дальше. Ах да, я тут в этом море еще и тонула. Ужасно это было, страшно и противно. Еле выплыла. Но!

Лета подняла палец и сделала лицо:

— Если бы знал, какой кайф был перед этим, когда огромная зыбь и меня качало, со всем морем сразу! Я пела. Одна там, над глубиной. Пела и смеялась.

— Ты странная.

— Еще бы. Знаешь, почти всем хочется быть чем-то особенным. Чтоб ах, я избранный. Но если по-настоящему странный, это часто больно. Но одновременно — великий кайф. А что касается прошлого, я помню все — и хорошее и плохое. Но теперь все лежит во мне, оно мое, и мне выбирать, что вспомнить.

— Ты это умеешь?

— Почти всегда. Есть ужасные вещи, которые тяжело успокоить, они не хотят успокаиваться. Маячат. Болят. Но после все равно уходят. Я рада, что не умерла раньше, чем стала учиться управлять воспоминаниями. Понимаешь, не насильно забыть, а именно управлять, вынимая нужное. А забывать ничего не хочу. Забуду и уже стану не я. Да и нельзя мне. Я ведь пишу. Слушай, иди купайся. А то сваришься и обгоришь.

Он кивнул и встал. Ушел к морю, постоял на мокром песке и кинулся в тихую воду, разбивая плавленые солнечные звезды и сыпля на них сверкающие брызги воды.

Лета медленно огляделась. Есть множество слов, затертых до полной потери первоначального смысла, мелькающих так часто, что внутренний глаз привыкает и не реагирует. Или морщится. Как при виде упаковки стирального порошка с надписью «Ассоль» и алыми парусами на картинке. Сказала бы она — это неправильно и возмутилась измочаленности слов. Но большинство из них все равно не годились, так что пусть истираются. Она сидит и — впитывает? Вроде бы, верно по смыслу, но само слово ужасно, не хорошо. А лучше сказать — она врастает в мир. И это идет без перерыва, постоянно. Сидя и стоя, во сне и (наяву? — нет-нет) проснувшись, она (ощущает? — нет-нет) чувствует это беспрестанное шевеление, похожее на медленный неуклонный рост стебля и разворачивание листьев. Вот — это так. И все, к чему обращается ее взгляд, все это точки, способные вырасти в будущие сюжеты. Точки опоры для Леты в силе, и каждую из них она может использовать, легким нажатием взгляда и летящего внутреннего усилия. Тогда возникнет снова — пляж, усыпанный плоскими серыми камушками и на нем медная башенка керогаза, беззаветно держащая на себе тушу эмалированного ведра, а рядом двое пьют светлое вино из полиэтиленового пакета, сунув в проверченную дырочку сухую соломинку. Или немыслимо желтая трава волнами по горбатым холмам, сухая глина старого огорода, а в ней круглые тяжеленькие картошки, с теплыми розовыми бочками. И двое за тонкими дощатыми стенами халабудки спасателей — спасаются от всего, утопая друг в друге. Без всякого вина, оно им тогда не нужно было. А еще можно написать ладонь с камушком, исписанным морскими рунами, и будет легенда о племени молчаливых, которые бывшие рыбы.