Елена Блонди - Дзига [СИ]

— Ну, наконец-то!

Голос раздался почти внезапно, хотя Лета уже десять раз слышала его в своей голове. Слышала и боялась услышать всерьез. Это ведь значит — снова садись и пиши, снова все прочее станет тенями, а свет, ее свет будет падать только на сплетаемые в предложения слова. А так нужно бы еще полениться. И планов вагон, вполне наполеоновских планов. Сколько можно писать-писать и снова писать. В прошлое ушли дни, когда она вполне серьезно надеялась — ее тексты заработают сами. И теперь время от времени думалось — да, верно, надо подтолкнуть их, рассказать людям, показать товар лицом.

Показать…

Товар! Угу. Товар, значит.

Но вот она решилась и села. Чтоб (ну, наконец-то) услышать его по-настоящему.

…Молодой голос, немного скандальный.

Перед глазами не было ничего — сплошная темнота. Только правый локоть касался теплого, да под голыми коленками шершавый бетон, неудобная жесткая закраина.

Ветер. Да, еще ветер, осторожный и легкий, приходил из темноты, трогал лицо и шевелил волосы. Лета оторвала пальцы от камня и, поднеся к щеке, убрала прядь, заправила за ухо. Волосы, щекочуще пересыпаясь, упали на скулу, от них зачесалась губа.

— Пф, — сказала Лета и поспешно добавила, — привет. Да, я пришла. Села вот.

— Ты и не уходила. А села, да, наконец-то, села.

Голос помолчал и тоже добавил, смягчаясь:

— Привет.

Лета тихо вдохнула, чтоб не ощупывать грудь. Тонкая ткань натянулась, ветер лапнул кожу у шеи, защекотал бедра легкими складками ткани.

«Я в летнем платье»…

— Мы где?

— Ты скажи.

— Я не вижу.

Голос хмыкнул и осведомился с явным огорчением:

— И меня не видишь?

Она повернула голову, всматриваясь в темноту. Ветер. Нет звезд, нет смутно белеющих ночных облаков или кромешных туч. Только пяткам страшно висеть в пустоте.

— Тебя не вижу тоже.

— А я думал…

Локтю стало пусто, на место тепла пришел ветерок.

— Не уходи! — Лета испугалась. И сразу немного рассердилась: — Я же пришла! Просто еще не поняла толком, что тут. А ты сразу, ой-ой.

И подняла лицо — голос ответил ей сверху:

— А кто же поймет? Я, что ли? Если села, давай. Ну?

Лета закрыла глаза и послушно сосредоточилась. Так…

Дом. Высокий узкий, похож на ее старую пятиэтажку, но этажей в нем — тысяча, и они с голосом на самом краю крыши. В космической пустоте, куда свисают ее босые пятки. И он сейчас шагнет… Накренится худым телом, согнет острое колено и сделает шаг, ухнет вниз, раскидывая руки.

— Вот, — сказал голос удовлетворенно, — вот, ну давай же!

Она возилась внутри себя будто руками в ящике с перепутанным бельем, кажется, должно сжаться сердце (ведь упадет!), но нет, стукает мерно, да и не слышно его, из-за мерности, и не кружится голова, в которой почти ничего, только смутный силуэт над бетонной закраиной. Но страха нет. За него.

— Улетишь, — уверенно сказала, прищуриваясь, чтоб разглядеть хотя бы — какие волосы и куда повернул лицо:

— Не свалишься. Улетишь. А я тут, одна останусь? Эх, ты, летчик-самолетчик.

Дразнила специально, думая — пусть отзовется из темноты. Но вместо этого силуэт качнулся к ней, теплые жесткие пальцы схватили ладонь.

— А! — крикнула коротко, другой рукой подхватывая подол, задравшийся к талии. Кожу под коленями саднило, так резко спрыгнула, как бывало в детстве, с забора или наклонного ствола.

Ветер мягко ухнул, беря их в упругие бесконечные ладони, свистнул теплом в ушах.

— А-а-а-а! — заорал голос.

И Лета, радуясь, нагнула голову, чтоб нырнуть, и подняла лицо — выскочить в воздухе выше, обгоняя собственную скорость. Закричала сама, отплевываясь от гудящего во рту ветра.

— А-а-а-а! — кричала, держась за теплую руку, а ветер прижимал волосы ко лбу, откидывал со щек назад, перемешивал у шеи, будто хотел оторвать, и она чувствовала, как волосы то падают на спину, то вздымаются над теменем свободной живой короной, — летим? Летим! Куда летим?

— Ты скажи! — его слова тоже уносил ветер.

Она замолчала, силясь быстро придумать. И испугалась тому, что это сделать — надо. Все на ней. Так сказал. А в голове пусто, скорость выдула все, и, кажется, ничего там нет, о чем думалось — ах, важное, срочно записать, вот, сяду, стукну по клавише, и мир засверкает, крутясь и показывая себя…

Теряясь, она вдруг потяжелела, отставая, руке стало больно, ее вытягивало, выворачивало в плече. Тянулась следом, уже без восторга, а с раздражением на свою неуклюжесть, и пыталась увидеть хоть что-то, куда можно приземлиться, удержать это что-то глазами и мозгом, успокоиться, что сумела. А после этого уже летать дальше.

«Привязанной к страху»…

Звуки снова пришли, и Лета услышала — смеется. И что-то поет.

— Ладно! — крикнул в гудении ветра.

Вдруг отпустил ее руку. Она ахнула, лапая темный воздух, увидела резко и болезненно — набирая скорость, летит вниз, там — вдребезги. Но руки легли на плечи, крутанули резко. И вместе они свалились на траву, освещенную закатным солнцем.

Мягкая трава, с острыми зелеными головами, но босая ступня упирается в колючую розетку распластанных листьев.

Лета села, натягивая на коленки подол — светлый, в мелких цветочках. Перед глазами, за высоким кустом серебристого лоха, усыпанного матовыми бусинами ягод, маячила черная башня — мрачный пятиугольник, клепанный из ржаво-красного железа. Торчали в стороны прямые плечи-лучи, обрубленные к концам. И вздрогнула. Голос за спиной требовательно спросил:

— Это мы где?

Красное солнце касалось краем верхушки железной башни, протягивало по траве тяжелеющий свет. По правую руку белела узкая старая дорога, сложенная из бетонных плит. И слева, Лета знала, не видя, — там море, под обрывом, заваленным красными осыпями руды.

Полно вечернего света.

…Надо лишь оглянуться. Увидеть, каким он стал. И она оглянулась. Смотрела недоверчиво, как сидит на траве. Согнутая мальчишеская фигура, босые ноги под задранными штанинами, широкие и худые плечи, длинные руки, обхватившие колени.

— Чего смеешься? Что? — бросил травинку, которую обгрызал, пока она вертелась, разглядывая знакомое место.

— Я… нет, ничего. Привет!

— Здоровались уже.

Узкое бледное лицо и темные большие глаза. Черные волосы густой коротко стриженой шапкой. Красивый. Она все смеялась, не имея сил остановиться.

— Черт. Ты теперь — еврейский мальчик. На скрипке играешь?

Он вытянул перед собой длинные руки и задумчиво пошевелил пальцами. Сложил концами, прогибая ладони. Плечи пошли вверх и рот сложился, выражая недоумение.

— Не пробовал. А могу, да? Хватит ржать уже!

Она вытерла уголок глаза. Встала, отряхивая платье. Оглядываясь по сторонам, снова и снова возвращала к нему взгляд.