Елена Блонди - Дзига [СИ]

— Хватит тебе, — сказала отражению.

Темучин слегка повернулся и, приоткрыв сонные глаза, стал следить, как она собирает рюкзак. Даже и лапой не дрогнул.

— Ты мой ленивец, — укорила Лета пушистый живот и торчащие вверх лапы, — спи, привет старшему я передам.

Подходя к платформе автовокзала, увидела сразу и развеселилась. Дзига стоял, в черных моднявых джинсах с мотней, в черной кенгуре с откинутым капюшоном. Сверкали белые подошвы черных спортивных тапок, когда в такт плееру в ушах, подрагивал острой коленкой. А поодаль у железного столба, подпирающего длинный навес, две девчушки шептались и хихикали, стреляя в него любопытными взглядами.

Он тоже увидел, замахал рукой, быстро идя навстречу.

…

— Я думала, позвоню, а то ведь не договорились, где встретиться, но телефон не запомнил номера.

Он показал на подошедший автобус.

— Тридцать седьмой, так? Чего звонить, я знаю, чего ты хочешь.

— Ну да. Да.

Потом они шли от остановки, по левую руку толпились дачки, огороженные сеткой рабицей, а по правую в большой низине квадратно лежали опять огородики. Лета спросила:

— Ты поэтому так машешь рукой, мол, потом-потом расскажешь, о грустном? Из-за того, что знаешь, что у меня в голове?

— Ну да. Расскажешь, когда захочешь сама. Чего торопиться.

— А если не захочу?

Их обогнал велосипед с тюками на багажнике. Седой мужчина с усилием нажимал педали, и велосипед двигался в такт нажиму — рывок, еще рывок…

— Ты сумеешь, — ласково сказал мальчик, — ты рассказывала уже о таком. И тебе станет легче.

— А тебе? Я боюсь вспоминать, потому что там было, там плохо было. Я не понимаю, что сейчас происходит, ты вроде что-то читаешь в моей голове, а чего-то выходит, не можешь прочитать? И если это что-то укрыто от тебя, зачем мне?.. Я не хочу…

Она шла, и он шел рядом. Слушал. А она не могла ни одного предложения договорить до конца, потому что каждое упиралось в ту, случившуюся в марте смерть. И нужно было или говорить об этом или молчать, говоря о другом.

— Понял. Ты меня бережешь.

Лета остановилась. И он остановился, чуть забежав вперед. Солнце зажигало тонкие блики в густых темных волосах и ставило точки на маленьких наушниках, что болтались, брошенные на грудь.

— Берегу, — сказала она звонким голосом, — да, берегу! Потому что ты был только воспоминанием, пока я не села и не стала писать эту дурацкую книгу! Память можно крутить, как угодно! Можно себя ею бить, как кнутом. А можно иссилиться и забыть, сунуть в темный угол, закрыть и не вынимать! И все это — было мое, понимаешь? А теперь вот он ты! И будет тебе… будет…

Слово «больно» покачивалось перед ее лицом, и с него свисали вниз бахромой другие слова, прицепленные намертво. Сейчас она скажет его, это слово, и все всколыхнется, потянется, опутывая. Черт, что за дурацкие разговоры!

Дзига кивнул. Коротко улыбнувшись, снова махнул рукой.

— Я и говорю, давай потом? А то язык себе прикусишь, останавливаясь посреди фразы. Пошли скорее. И быстро скажи, не думай, первое — про это вот место!

— А?

Они пошли быстрее, рюкзак недовольно колотился о лопатки, камера забыто болталась в опущенной руке.

— Н-да, слово «быстро» тебя сшибает с ног…

Лета нахмурилась и быстро (ура, быстро!) сказала:

— Мы шли тут, с работы. А небо цвело таким грандиозным закатом, что казалось, это наш общий сон. Я никогда не видела, чтоб закат был таким оранжевым, до самых краев. Горы и пропасти. Вершины. Стрелы и дороги. Алое, багровое, апельсиновое. Его хватило как раз на всю эту дорогу — от кургана до остановки.

Дзига кивнул.

— Мы шли двоем, я и знакомая молодая женщина, да почти девчонка, юница, но молодая разведенная мама. Я ее не любила и побаивалась, знала, она нехорошо ко мне относится. Мы шли, и я думала, глядя на небо, вот мне подарили такой закат, такой великолепный закат. И ей тоже. А почему он случился, когда мы шли с ней? Было бы, наверное, прекраснее, если бы рядом шел кто-то важный и нужный, кто-то любимый. А так мне казалось, что ее выдали в нагрузку к великолепию.

— Не знаешь зачем?

— Не знаю. Придумать могу, но это будет всего лишь догадка. Но я его помню-помню, этот королевский закат, именно как подарок мне. И до сих пор интересно, а помнит ли она это дивное небо?

— А ты как хотела бы? Чтоб помнила? Или, фу-фу, какая обычная черствая невнимательная, то ли дело я — тонкая такая, душевно-организованная…

— Гноби-гноби, не обижусь. Были, конечно, такие мысли. Раньше. Сейчас хочется, чтоб она помнила тоже. Это было слишком для меня одной. Слишком грандиозно.

Дорога кончилась, вернее, они оставили ее, уйдя на тропинку за старыми рельсами. Шли молча, ноги мерно ударяли в утоптанную глину, вокруг нестерпимо желто цвела сурепка, пахла лихорадочно сильно, понимая, осень и нужно успеть. А впереди круглился курган с трехлапой железной вешкой на темени. И вокруг него и дальше-дальше, отдав часть травяного пространства домам поселка, лежала степь, горбясь холмиками вокруг старых бомбовых воронок. Уходила к горизонту, там плавно вздымалась тремя пологими горушками и упадала низинами между длинных склонов.

Тропа снова вывела их на дорогу, на этот раз грунтовую, посыпанную с боков белесыми камушками, как пыльным колотым сахаром. В небе ползли тугие облачка, красуясь ваточными боками, мелькали точки, подсвеченные солнцем — жаворонки держались высоко над степью.

— Никуда не заходим, да? Просто идем и идем.

— Да.

— Хочу узнать, как ты ходишь.

Лета кивнула. Она поняла. И дальше шли, почти забыв друг о друге, мерно ударяя подошвами в плотную землю, глядя вперед и по сторонам — вольно, куда захотят смотреть глаза. И не думая ни о чем.

Лета слушала собственные шаги. И шаги спутника отдалились, стали эхом ее шагов. Отдаваясь ходьбе, тело двигалось само, работало как совершенная система, поднимая, сокращая, расслабляя. Вдыхая и выдыхая, кидая взгляд, сторожа ухо. Как всегда в определенный момент Лете стало казаться, что ее нет, что, входя в некое измерение, она вскрылась, лишаясь лица, глаз, кожи, открывая солнцу и ветру нутро, и оно следом за покровами тоже исчезло, вернее, встроилось в мир. Поглощало все, что подкатывалось и подшептывалось, подкрикивалось — принимало, отмечая огромное и мельчайшее, и не называя его словами. Какие слова могут быть у бестелесности. Нет сцепленных, отделенных от мира звуков, вторая сигнальная ушла, не нужна. Потом, знала Лета, вернувшись в пределы своего тела и своей головы, она все рассортирует, навесит ярлыки памяти, чтоб суметь рассказать. Поделиться. И в этом огромное значение слов, — поделиться. Она могла обходиться без слов, и без мысленных формулировок, когда уходила из тела в окружающий мир, но она человек, и навсегда связана с другими людьми. И ее связь с ними — через слова.