Елена Блонди - Дзига [СИ]

— Красота.

— И чего ждала, спрашивается, — Дзига шел вниз, подцеплял ветки, обрушивая на ступени каскадики легких маленьких капель, — полдня дождем морочила, да ладно б еще дождь классный, а то мерзость какая-то.

— Хочешь сказать — все же я скисла погоду?

— Сама знаешь, что ты.

Лета хотела возразить, но передумала. А пусть будет, как он говорит. Возразила другое:

— Мне теперь, и не пострадать, что ли? А как же высокая тоска всякая? Я ж не девочка из анекдота, что постоянно бегает и смеется, бегает и смеется… Кирпичом стукнутая.

— Сравнила! Где высокая тоска, а где это вот, мокрое ползучее.

Он передернул мокрыми плечами плаща. Плащ был старый, рыбацкий, с большим капюшоном и длинный, блестел, как рыбья спина.

— У кого взял вещь, — строго спросила Лета, — у Ваграма стащил, из «Ястребиной бухты»?

— Не-а! У тебя из головы! Ты ж его не придумала, нет? Это твой плащ. Из кладовки. Чего смеешься?

— О-о-о, я вспомнила, как я его любила и перед зеркалом примеряла. А мама сто раз хотела выбросить, говорила — страшный такой, скрипит. И наконец, когда мы с работы собрались на дальний раскоп, кое-что там измерить, а заодно пикник, вдруг хлынул ливень, и я его надела! И прибежала на остановку. А наш шеф, мужчина модный и аккуратный, в поля надел лучшую свою джинсовую пару с ослепительно белыми кроссовками, я иду и вижу, как у него меняется лицо, когда он понимает — там, внутри рыбацкого плаща, его сотрудница, и никуда ведь ее не денешь… Разве что убить, и прям в плаще прикопать, на том самом раскопе, чтоб не позорила братство белых кроссовок и джинсовых курточек.

На пляже не было никого, только их смех над отсыревшим песком. И вода тихая, гладкая-гладкая. Хотелось придумать коньки и прокатиться до новеньких облаков, что поднимались, выпячивая себя из-за горизонта.

— Куда делся потом? — Дзига вылез из плаща, дергая плечами, сложил его, заскрипевший, на камень у воды. Подняв гладенький голыш, пустил блинчик.

— Ушел куда-то, наверное, все же выкинули, столько лет висел в кладовке просто так. Зато теперь пригодился, когда писала «Ястребиную бухту». Можно сказать, из плаща и выросла линия сюжета.

Лета тоже пустила камешек, но он, булькнув, бесславно утоп после первого же прыжка.

— А чего грустила утром? Я побоялся и приходить.

Она снова хотела ответить, да просто так, ведь бывает же — настроение… Но поняла — соврет, сегодня у грусти причина была.

— Я… я боялась писать, потому что не знала, о чем, и не знала как. Мне нравятся книги с сюжетом. Нравится строить дом текста. Понимаешь? Чтоб не просто красиво уложенные слова, верно схваченные картинки. Чтоб малое хорошо, соединяясь, складывалось в хорошо большое, чтоб очертания текста не уступали каждой его части — словам, образам, фразам. Не куча-мала, рядом с которой можно ходить, беря то картинку, то кусочек плитки, то резную деревяшку… И, покрутив, восхититься, сунуть обратно. Мне надо чтоб читатель ступил и вошел, ходил там внутри, и видел, что все на местах. Не потому что там бездушный порядок, а потому что эти места единственно верные для каждого элемента. Фу, не нужно это слово, не подходит, скажу проще, для каждой части — свое место в целом, единственно верное.

— Понял, да.

Камушки плоско уходили вдаль, цепляясь за воду. Не подскакивали вверх, а шли по линейке, один, за ним другой. И следом, снова неловко пущенный Летой. Она, говоря, посматривала, как Дзига плавно отпускает кисть, согнув запястье, и камушек сам вылетает из расслабленных пальцев.

— Ну, вот. А с тобой не так. С тобой я будто вернулась в самое начало, когда еще ничего не умела. И меня вывозил только талант. Я открывала главу и писала слово, любое. И вдруг вытаскивала из него первый абзац, и эти фразы чудесно продолжали тот же текст, от которого я еле оторвалась накануне, когда уже пальцы не стукали и глаза не видели. После перечитывала и удивлялась. И внутри себя ходила на цыпочках, чтоб не спугнуть…Потом я научилась работать. Как землекоп. От забора до обеда. И вначале, когда перестала летать с каждый словом, то испугалась страшно. Подумала — ну все, конец, я убила свое вдохновение! Стала унылым прозаиком, который вместо сверкания выдает на-гора отсчитанные строчки.

Она замолчала, вспоминая. Ну да, не соврала, было именно так. Нагнулась, держа плоский камушек и плавно ведя кисть, выпустила из чутко расслабленных пальцев.

— Шлеп-шлеп-шлеп-бульк, — сказал камушек, и забелел в прозрачной воде.

— А потом?

— Потом перечитывала. И не знала, как быть.

— Почему?

Спрашивал, не оборачиваясь, и Лету это сердило. Щеки горели, билось сердце, от воспоминаний. А Дзига внимательно прицеливался, кидая. И камушек летел, победно миновав Летин, тонул так далеко, что его в воде было не разглядеть.

— Одиннадцать! — провозгласил, отряхнул руки, красуясь, выставил ногу в черном полукеде, — я герой! Я — чемпион!

— Еще какой, — согласилась Лета. Подняла камеру и стала выцеливать ставники, тонкие стволики с перекладинами, провисшие сети, бакланов и чаек на деревянных распорках.

— Чего замолчала?

— Тебе неинтересно…

Мальчик хлопнул себя по бокам, сел на сложенный плащ и поднял узкое лицо, расширил глаза и открыл рот, подаваясь к Лете, и упираясь руками в согнутые колени. Поза внимательнейшего внимания… умрет, ежели не услышит…

— В черном-черном саду, под черным-черным кустом, — басом сказала Лета, — жил черный-пречерный рояль…

Чайки снялись со ставника и полетели низко, как пущенные рукой мальчика камушки. Но не утонули, а сели, отражаясь совершенно и абсолютно. Покачиваясь, ждали, когда затихнет над водой смех.

Отсмеявшись, Дзига подтолкнул требовательно:

— Так что? Почему не знала, как быть?

— Потому что это было хорошо. Лучше, чем во время полетов! И это было странно, и казалось — неправильно. Я писала и не ощущала радости, ты понимаешь? Трудно, тяжело, прямо грызла текст. А после вдруг в нем — полет. Я не летаю, а он летит.

— И чего ж тут плохого?

— А вдруг это не так? Вдруг я не вижу, что делаю? Вдруг через пять лет открою, и мне станет стыдно, что я вообще этим вот похвалялась и тыкала людям — читайте, читайте! Вдруг оно самое обычное? Просто умение складно складывать слова. Боялась, в общем, ужасно.

Дзига покивал. Солнце блестело на темных волосах, слегка вьющихся, выбеливало незагорелое лицо с темными густыми бровями.

— Да ты, как я погляжу, совсем трусиха. Про что ни заговоришь — всего боишься.

— Ну, знаешь!.. Ну… да… Но деваться же некуда. Глаза боятся, а руки делают.

— Помирать собрался, а бруки шей… — в тон подхватил мальчик.

И Лете снова стало смешно и ужасно мило.

— Шит арбуз не полосатым, а как полосатым, так не шит, — вспомнила она игру, в которую баловались с сыном и кисли со смеху, придумывая бессмысленные, но важные в своей тупости пословицы.