Елена Блонди - Дзига [СИ]

— Почти пришли, — деловито сказал мальчик, а плащ уже тащил на руке, скомкав, как блестящую тюленью шкуру, — не забыл. Значит, как я понял, ты стараешься — честно? И никого не кидаешь под танки, из вредности там или от злости?

— Стараюсь. Знаешь, как горько мне было, когда умер Исма в книге о княжне Хаидэ? Я ходила и ходила, думала, да что ж такое-то, не могу писать и все. Придумывала всякие события, примеряла на героев. И вдруг однажды проснулась и поняла, придумываю это для мертвого человека! А я его писала с такой любовью! Он такой красивый, суровый, и так любил свою жену Ахатту. Прям озлилась и плюнула. И после снова не писала, все надеялась, а вдруг мне просто показалось. Вдруг дышит. А нет. Ну, такое вот. Смешно, наверное. Люди живут свои реальные жизни, заботятся о детях, волнуются о мировых событиях. А тут Лета — с трагедиями о написанных и ненаписанных людях, которые — персонажи.

Дзига с усилием повел железную створку ворот, та спела, рывками отходя на тугих петлях. В ноги им кинулся большой белый пес с черным пятном на боку, и Лета опасливо замерла. Он ее облаивал, раз сто, наверное, когда бегала мимо — с автобуса к обрыву. Но сидел на цепи, потому она махала рукой, и уходила, пока ярился, бегая с грохотом и звоном.

— Это Джек. Не бойся, добрый. А насчет выдуманного, угу, кто-то может и посмеется. Не я. Я ведь тоже…

— Уваф, — басом сказал Джек, виляя косматым хвостом.

И спасаясь от продолжения разговора, Лета присела на корточки, зарывая пальцы в нечесаный белый мех.

— Ах ты, псище, косматый волчище! Нечем угостить тебя.

— Держи, — Дзига сунул ей в руку большой сухарь, и тот из пальцев Леты сразу перекочевал в деликатно раскрытые челюсти. Отведя голову, Джек хрумкнул, рассыпая крошки и колотя по асфальту толстым хвостом.

В просторной комнате все оказалось так, как и виделось Лете, и она улыбнулась, вешая за дверь куртку и стаскивая мокрые кроссовки. А как по-другому, ведь эта комната — из ее головы. Внутри реального маяка она выстроила ее для тощего мальчишки пятнадцати или шестнадцати лет, когда увидела его, и поняла — ему нужна только такая. Даже если ей, Лете, хотелось бы поселить его в другое место. Уже не выйдет. Удивительно это все. И фотография над широкой тахтой…

Шлепая носками, она подошла. Свет из правой грани огромного окна ложился на неподвижную волну, и казалось, она шевелится, перетекая сама в себе, бьется и бьется о серый неровный камень, никуда не деваясь. Это она снимала, там, за поселком Низовым и он же — село Прибрежное. В маленькой бухте, одной из череды бухточек Генеральских пляжей. Теперь волна живет тут. И выбрал ее Дзига, не она.

— Чай? Лимон? Печеньки? — он гремел за уступом стены, в закутке, где стояла плитка с двумя конфорками и глянцевый шоколадного цвета электрочайник. Худая спина согнута, плечи чуть ссутулены и белая шея видна под срезанными коротко густыми волосами. Лета отвернулась от снимка, смотрела, пытаясь припомнить, а похож ли на кого из ее жизни? Нет, не было таких, ни в юности, ни вообще. Черт, даже на киноактера не похож какого-нибудь. Сперва казалось ей, может, чуть-чуть на племянника, высокого красавца с тонким лицом. Но…

— Я сам по себе, да, — подтвердил тот, поведя плечами под ее взглядом. И напомнил, протягивая длинную руку к полке, — что насчет чая?

— Кофе бы, — просительно сказала Лета, усаживаясь в старое кресло и вытягивая ноги, — ты ж знаешь, я чай не особо.

Он кивнул, все так же не поворачиваясь, и ее обдало тоской, как вылитым на коленки кипятком. Вчера, когда спала днем, добирая то, что не доспала ночью, ей в полудреме увиделись снова картинки злого марта и на этот раз их сопровождал голос, безжалостный механический голос, неумолимо пересказывающий словами те события. А Лета знала, если надо писать, нельзя тянуть до того момента, когда начнут в голове складываться фразы. Потому что станет поздно и написанное окажется бледной калькой, станет негодным. А может быть, и пусть? Пусть останется в ней, проговоренное сотни и тысячи раз, и умрет, изведя себя на мысленные аккуратные слова…

Из угла запахло молотым кофе, прихваченным белым злым кипятком. Остро упал к носу плоским лезвием запах лимона, и остался — отдельным. Дзига отставил ее чашку и занялся чаем. Лета почти задыхалась, лимон ел глаза, а может, ей просто снова хотелось плакать.

— Нет, — ответил Дзига, — ты должна. Если потом тебе покажется — не нужно, вырежешь и спрячешь, но все равно — расскажи, ладно? Напиши это мне, сейчас, когда мы выпьем горячего и нальем себе снова. Пожалуйста. Ты — должна.

— Да кому я должна? Кому?

Он подошел, держа две чашки, поставил на низкий столик. Ушел и вернулся, неся плетеную корзинку с горой домашнего печенья. Лета вязко подумала, беря круглый пузатый коржик-луну, это Дарья, она пекла, она умеет.

Дзига сел на пол, сгибая худые ноги, поставил чашку на колено. Бережно наклоняя, отпил чая, парящего запахом заварки и чабреца. Протянул ладонь к Лете, и она послушно вложила туда пухлую звездочку, посыпанную сахаром.

— Я не знаю, кому, — ответил. И глаза были темными-темными, на серьезном худом лице, — но если ты не расскажешь, эта книга не будет писаться дальше. Остановится. Мне кажется так.

— А вдруг только кажется, — безнадежно сказала Лета.

Мальчик пожал плечами. Солнце светило сбоку, уже совсем угасая, и делило тонкое лицо на две половины — одна покрытая по белому густой медью вечернего света. Другая — в легкой рассеянной тени, только зубы поблескивают над краем чашки, да виден глаз, с густыми ресницами.

— Проверим. Сделай шаг, Лета. И я шагну. А там осмотримся.

Они сидели молча в прекрасной просторной комнате, где на полу брошены полосатые грубые половики-дорожки из цветных тряпичных полосок, такие вязали бабушки в деревенских южных домах, большущим крючком. На широком подоконнике стояла вазочка синего стекла и в ней торчали сухие стебли — бессмертник, колоски, шипастые шарики красивых колючек. Свет протекал через фигурное стекло, кладя на пол удивительную, прозрачную синюю тень.

И часы. Тикали, наполняя вечерний воздух мерным спокойным временем деревенского дома.

Лета поднесла ко рту чашку. Отпила густого, крепкого, чуть сладкого кофе, сдобренного молоком, — вот угадал, именно такой. И подумала о себе, снова, как часто бывало, поворачивая себя лицом к яркому свету, не позволяя спрятаться.

«Он поманил тебя тем, что сможешь писать. Ты готова на все, Лета, чтоб писать еще и еще? Даже ранить его безжалостно печальным рассказом?»

Свет бил в глаза. Лета вопрошающая смотрела на Лету-ответчицу. Но та не знала, кивнуть или замотать головой. Еще не знала.

Вот если сделать шаг…

Лета сидела в старом кресле, держа в руках чашку с горячим круглым боком. А рядом длинный низкий столик с поцарапанной полировкой, и на нем — корзинка с пухлыми коржиками.