Елена Блонди - Дзига [СИ]

Лета поставила чашку на столик, устав держать ее — чашка все клонилась, грозя вылить недопитый кофе на пол. А Дзига сидел, молча, тоже поставив чашку рядом с ногой, обнял колени длинными руками, и не отводил глаз от страдающего женского лица.

— У меня было многое в жизни. Умирал папа. И это было так ужасно, что я тогда поняла — не может смертью все кончится. Не надо мне доказательств и логики, просто я с той поры знала, есть большее, за порогом смерти. Но все равно, это было такое страдание, что я почти оглохла к ходу жизни, понимаешь? Не могла справиться и потому вела себя, будто почти ничего не случилось. И потом… потом было горе, уже там, в Москве.

…Когда ты умирал рядом со мной, на диване и плакал иногда, у меня в голове сразу начинали вертеться чьи-то слова о том, что у кошек снижен болевой порог, и я думала, падая в черное горе — если ты плачешь, при этом сниженном болевом пороге, то как же тебе больно! Вот… когда умирал ты, я иногда била себя упреками, есть горести человеческие и можно ли так страдать о звере, тем более, я знаю на своей шкуре, что такое человеческое горе… Ты слышишь, я сказала — на своей шкуре. Наверное, это и есть ответ? Мне нужно покурить. Я возьму…

— Сиди, — Дзига поднялся и пошел, шлепая по деревянному полу босыми ногами. Лета проводила глазами худую фигуру, смотрела почти с ненавистью. Потому что с ужасом думала — да вот же он, и что мне делать, если все повторится? Как мне тогда быть? Тоже мне, неимоверная Лета, поклялась написать Дзиге книгу! Вместо того, чтоб терпеть и ждать, пока все убредает дальше и дальше в прошлое.

Зашуршала одежда за белой дверью. Лета тряхнула головой. Губы кривились, и нужно было изо всех сил сдержаться, не заплакать, она уже плакала, много, сейчас не время. Сейчас время слов, а не слез.

Он вернулся и сел, скрещивая ноги в потертых штанах, щелкнул прозрачной зажигалкой и сам прикурил принесенную сигарету, подал ей в задрожавшие пальцы. Она резко затянулась, выпустила дым, боясь закашляться, и он милосердно пополз в глаза, так что Лета смогла вытереть их ладонью, сетуя лицом.

— Вот, сюда пепел, — вытянувшись худым телом, мальчик сунул на стол мятую жестяную крышку, — компот открывали сегодня. Вкусный. Потом налью.

— Да, — она отмахнулась, уже торопясь говорить дальше, — да, потом…

Большое окно постепенно темнело, и Лета подумала, она ни разу не была под скалами, вечером или ночью. Наверное, там странно без солнца.

— Это был очень злой март. Шел снег, мелкий и противный. Мороз и ветры. Все каменное, без надежды, серое все. А еще болел брат, и я тоже ничего не могла сделать, я думала тогда — вот бы мне много денег, и вот бы деньгами можно было его спасти. Просыпалась ночами и смотрела в потолок, ждала сна. А вместо него приходил медленный ужас. Вдруг придет смерть? Она ходит совсем рядом, я прямо слышала как. И мне казалось, она услышит, что я не сплю. Я закрывала глаза и терпела, дышала мерно, чтоб обмануть. А днем нужно было, как всегда, работать и улыбаться. И мама, она не знала. Потому у нее были мелкие горести, и мне нужно было ахать и вникать. Чтоб не казаться черствой и злой. Ну и мужчина, мой, вернее, уже не мой, он уехал, и я знала, что сейчас у него новая любовь и очередной медовый месяц. Потому, когда ты стал умирать, я растерялась. Я думала — умру вместе с тобой. Но было нельзя. Понимаешь?

Слово повисло в тишине. На стенке желтенько светила лампа, оказывается, когда нес сигарету, включил, проходя мимо. И теперь желтый кружевной цветок отражался в черных огромных стеклах — совсем один.

Лета ткнула в крышку сигарету, надавила и сломала, морщась от дыма.

— Не один… — Дзига повел рукой, указывая, — гляди.

Она повернулась, моргая и всматриваясь напряженно. Но напрягаться и не надо было — над отражением теплого цветка уходил в темноту толстый дымчатый луч, терялся далеко над невидимой водой.

— Мы в маяке, — напомнил мальчик, — он светит всегда.

— Конечно. Да, я знаю.

Согласилась механически, краешком сознания укладывая его слова, понимая, сказал не просто так, но сейчас ей нужно дорассказать. Как сумеет. Странное дело, в воспоминаниях было горькая радость от того, что когда-нибудь она сможет это все записать, пусть только придет нужное время. Вот оно пришло. А перебирать тщательно и последовательно тот день, когда она брела через колючий снежок к старому парку на берегу пролива, ей сейчас и не нужно. Не хочется и не нужно. Только вехи, только главное.

— Я поняла тогда, что у вас есть душа. Стояла в вымытом коридоре и плакала, мне принесли вместо моего кота — маленькое тряпочное тельце, и это был вовсе не ты, потому что в нем не было главного, вообще ничего не было, кроме свалявшейся тусклой шерсти и падающей слепой головы. Это не утешало, наоборот, ты будто исчез совершенно. Если бы ты оставался царем, моим котом, после того, как они сделали последнее, я уносила бы тебя, именно тебя. В сумке лежала лопатка, я ведь знала, когда ехала туда в клинику в последний, мне казалось, бессчетный раз. И мне оставалось выбрать место, чтоб оно было по тебе. То, что отдали вместо тебя, завернутое в пеленку, я несла в сумке, и она становилась все тяжелее, била меня по ногам. Я радовалась, что погода ни к черту, и никому нет дела до плачущей женщины с растрепанными волосами из-под капюшона, у меня рук не хватало их убирать, и желания тоже. А еще я думала — никто не помешает мне там, в парке. Там никого. Только мы. Сумка колотилась об ноги, я спотыкалась. И боялась думать, что нет уже никаких мы. Я — одна.

Я пошла наверх, на городище. Там, на макушке холма, на который забиралась древняя кладка разрушенных стен, знала — там будет очень хорошо. Оттуда виден город и море, и солнце садится, стеля сверкающую дорогу. Древний рыбацкий город, Мирмекий. Это с древнегреческого — муравейник. Я шла и думала, тебе понравится, что тут все время были рыбаки. И еще тебе будет видно, как до сих пор они выходят к ставникам выбирать сети. Ты ведь был совсем домашний котик, мало что видел. В жизни. Но там наверху, я не смогла выкопать. Земля совсем замерзла. Март. Такая вот весна, да. В ямах лежал снег, я плохо видела и плохо соображала, слезы в глазах, нос сопливый, хоть рукавом вытирай. Огляделась — одна. Можно реветь в голос, громко. Все равно никто…

Стала спускаться, там внизу, почти у воды, был старый раскоп, уходил в скальную стену, высокими тесаными краями. И ниши, глубокие. Я вытащила сверток из сумки и полезла к одной, по снегу, скользя ботинками и падая на колено. Кажется, я с тобой говорила. Просила еще подождать чуть-чуть, и все станет, наконец, хорошо и правильно. И вроде бы так и стало. Ниша глубокая. В ней сыпучая земля, я легко набросала ее сверху. Сползла обратно, и села напротив, на серый валун, такой обычный, в пятнах лишайника, желтого-желтого.