Елена Блонди - Дзига [СИ]

Лета умолкла. Обхватила колени, нагнувшись над ними. Перед глазами стояла мартовская зима. Белое-серое-злое-колючее. Безнадежное.

— И я поняла, что все не так. Не так! Наступит лето, приедут археологи, тут будет толпа народу и кругом лопаты, тачки с землей. И кто-нибудь обязательно разворотит эту дурацкую нишу! И потом… из нее же не видно ничего.

— Ты не плачь. Пожалуйста, не плачь. Я же мальчик, ну как я тебя утешу, а? Лета…

— Я не… подожди. Я справлюсь. Я же справилась тогда! Я плачу, потому что тогда я заплакала. Мне уже было совсем плохо, и я в первый раз за день подумала, могу не справиться. Убегу, рыдая, и закрывая глаза. А нельзя! Никогда нельзя, нужно все время думать, что надо вы-тя-нуть, потому что никто не по-мо-жет!

… Я снова полезла, устала уже, оказывается, очень. Падала, на руки, и один раз упала на живот, извозила пальто, я после уже заметила. Вытащила и снова положила в сумку. Ты был такой маленький, такой — молчал. И тяжелый. Шла вдоль обрыва и плакала, а сумка опять била меня по ногам, и мне казалось, вечно буду идти и вечно она так… Стало жарко. Снежок шел и шел, глина стояла на дороге торчком, такими противными выступами, кривыми. Чтоб спотыкаться. И там, с обрыва внизу растет миндальное деревце. Оно молодое, по меркам деревьев. Я сейчас уже поняла — а вы похожи. Поодаль была тропа, очень крутая. Я съехала. И пошла вдоль берега, по морской траве и камням.

Лета замолчала. Нащупала чашку и поднесла к губам, придерживая донце рукой. Отпила и подумала, странно, только что плакала, а глаза совершенно сухие. Куда деваются слезы? Бережно поставила чашку обратно.

— Ты теперь лежишь там. Напротив красивой скалы в море. Под миндалем. Там не купаются, это дикий кусочек берега. Там лежит узкая бетонная плита, я вырыла под ней глубокую ямку. А после еще насобирала камней и все придавила, чтоб, когда совсем весна и потечет сверху вода, не размыло. Хотя знаешь, я после думала и поняла — а хоть бы и размыло. Главное, что я сделала это для тебя.

Я сидела и курила, на краю плиты. Локтем чувствовала — ты рядом. Плакала. От того, что теперь это твой миндаль и твоя скала. И ты все это увидишь бессчетное количество раз, и не надо будет считать, сколько тебе осталось. И я думала — сколько же будет у него утреннего моря и моря дневного, криков чаек, и разговоров рыбаков, что в лодках мимо. И моря вечернего. А потом будут ночи. Там всегда красиво. И очень спокойно почему-то, даже в шторм. Я плакала и думала, ну как хорошо, что я не оставила тебя в Муравейнике. А еще подумала о тех нескладных могилках на горе Митридат, на самой макушке одного из холмов, их там две, и летом лежат цветики, а зимой — полощется сверкающий новогодний дождик. Я поняла их, детей, что сделали это. И знаешь, там, рядом любят сидеть люди, разные, оттуда виден весь город.

Дзигушка… я пишу, а Темучин лежит на диване, там, где спал ты. И попискивает, ему часто что-то снится. Он совсем такой пятилетний мальчишка и кажется, таким и будет всю свою кошачию жизнь. Я сейчас поставлю точку и пойду погладить ему живот. И Рыжицу поглажу тоже, она хоть и самостоятельная матрона, но на деле очень кошечка нежная и одинокая, несмотря на всю нашу любовь. Я…

Она замолчала. Сидела, боясь посмотреть на мальчика, и ждала, сейчас должно стать полегче. Так говорят. Но легче не становилось. Хоть бы он сказал… А что он скажет? Ей стало страшно не сказанных еще слов, вдруг они будут не теми, не нужными.

И она закрыла глаза. Хотелось прижать руки к ушам.

Услышала, как он встал и ушел, шлепая босыми ступнями. Хороший такой звук, уютный. Теплый пол, босые ноги. Издалека что-то хлопнуло, шаги вернулись. И с ними пришел запах. Такой, как в пять лет, когда маленький садик перед двухэтажным старым домом пятнался яркой просвеченной солнцем зеленью, орали петухи и гагакали гуси, что вечно забредали на детскую площадку с качелями и деревянными футбольными воротам.

— Угадала, из чего компот?

Запах усилился, щекоча нос. Лета открыла глаза, беря прохладную глиняную чашку, тяжеленькую, с толстой ручкой кренделем.

— Абрикосы…

Пила, глотая густую сладкую жидкость, пахнущую детством и летом. Дзига сидел совсем рядом, держал ее штанину рукой, смотрел снизу в лицо.

Напившись, Лета поставила чашку на столик, где уже стояла кофейная, рядом с поломанной сигаретой в крышечке от этого самого компота. Молчала, глядя сверху ему в лицо. И не выдержав, наконец, спросила, тягостно беспокоясь:

— Ты как? Ты… вспомнил? Это вот?

Он отрицательно покачал головой. Она выдохнула с облегчением, но тут же насторожилась.

— Ты врешь. Чтоб успокоить, да?

— Я не хочу сейчас про это. Даже если не помню. Я узнал, что я умер. Жил, меня любили. А я умер. Дай мне пока времени, а?

— Конечно. Да. Прости.

Компот вдруг показался чересчур сладким. Бичуя себя, Лета подумала с неловкой злостью, а ведь ждала, что утешит, потрясется тому, как плакала, какая вся была несчастная и кинется утешать, поддержит, скажет — ты не одна. Фу… Если подумать, кому было хуже-то! Не она плакала от боли — рядом сидела.

— Ой, да хватит уже! — он убрал руку, встал, ладонью возя по спутанным волосам, — не, я понимаю, конечно, тебе как писателю и просто хорошему умному человеку, все надо рассусолить, по полочкам разложить, в себя закопаться. Я ж не против, надо, понимаю. Но ты уж помни, что твои мысли и твое настроение — и мне теперь.

— Прости… — голос прозвучал скованно, и Лета захотела на себя разозлиться. Одновременно отслеживая чутко — а вдруг обиделась на него? Нельзя…

— Снова-здорово!

— Ну, прости!

Она тоже встала, спина ныла, и плечи ныли тоже, будто она неделю провела согнувшись. И захотелось выпрямиться.

— Вот, — удовлетворился Дзига, — слышу я в голосе нормальную здоровую злость, и хорошо. Еще б тебе, Лета, ума побольше.

— Чего?

— Но-но, — на всякий случай быстро ответил мальчик и, отступая, подхватил с полки большой фонарь с плоским стеклом. Щелкнул, засветив белый слепящий круг, поводил по темному стеклу ярким лучом.

— А пойдем под скалы? Ты же хотела поглядеть, как там, ночью.

Под скалами и, правда, было странно. Так черно, что кроме толстого луча от фонарика, ничего не видно. Сначала Лета, вертя головой и напряженно глядя на далекие крошки ходовых огней, разочаровалась, да что тут, и не посмотреть…

— Погоди немножко, — предупредил мальчик, взял ее руку теплыми пальцами, — садись, тут камень хороший. И тепло.

Сел рядом, погасил фонарь. Было слышно, как дышит, тихо и ровно, иногда шевелится, шурша курткой — плащ надевать не стал, чтоб не спотыкаться о длинный подол.

Лета послушно раскрыла глаза, вглядываясь в кромешную темноту, теплую, как легкое пуховое одеяло. Ничего не увидела, кроме смутных очертаний обрыва над головой.