Елена Блонди - Дзига [СИ]

Ей становится смешно. Во сне изо всех сил торопилась, как делает наяву, не пропустить солнца этого дня. Будто завтра оно не взойдет или не выйдет. Солнечные летовитамины, ее эликсир. Ну, нельзя же так. У кого-то наркотики, у кого-то спиртное или занятия спортом или секс. У Леты — солнце. И все что под ним. Или — можно?

Шелковые полотна для летания — это было главным в сегодняшнем сне, и потому, запомнив, она повернулась, уже не боясь, что прочее выветрится из головы. Уже знала — нащупай главное, запомни его и все остальное зацепится и никуда не уйдет, бахромой, обвитой вокруг веток.

Что-то вчера случилось. Важное.

Дзига, сказала ее голова, и в первую секунду, глядя на густое синее небо над крышей соседнего дома (сколько просыпалась тут, столько и радовалась его цвету — песочный радостный цвет, как будто в небе — морской берег), она снова упала в тоску. Как было тогда, в том злом марте. Когда он…

Но тут же через картинки плавно уходящего сна увидела огромное окно, граненое по форме маячной башни, так что и вперед стеклянная плоскость и в стороны. В левую грань солнце вливало почти белый свет, он укладывался на плитчатый пол, зачеркивая себя тенями оконных переплетов. Рассеивался, доставая смятые простыни на широкой тахте, над которой висела в тонкой рамке цветная фотография белопенной волны, что углом расшибалась о край серого камня.

Лета села, выжидательно глядя на разбросанные там, в мягком свете подушки. Моргнула, когда из распахнутой белой двери появилась тощая мальчиковая фигура, с полотенцем в руке.

— Эй! — он посмотрел недовольно и взмахнул рукой.

Лета машинально подняла свою, прикрываясь от летящего полотенца. Другой рукой потащила на грудь простыню.

— Предупреждать надо. Хорошо, я в трусах.

Она улыбнулась, осматривая знакомую, свою комнату — книжные шкафы, полки, стеллаж, зашторенный ярким шифоном, гладильная доска у окна и стол со швейной машиной в углу.

— Извини, я нечаянно. Доброе утро.

— Доброе. Когда приедешь?

— После обеда. Мне работать надо.

— Угу, — ей было слышно, как он, невидимый уже, шлепает по полу босыми ногами, чем-то звякает, хлопает. Вдруг усилился шум ветра и закричали чайки.

— А, красота какая! Солью пахнет.

— Окно открыл? Простудишься, ты.

— Какой тут у нас месяц?

— Октябрь.

Все еще придерживая простыню, она встала, стесненно оглядываясь и думая — вдруг он ее сейчас видит. Надо одеться.

— Отличный у нас октябрь. Не волнуйся, я иногда слышу, что думаешь, а смотреть нет, не смотрю. Если ты не смотришь.

— Ну, спасибо.

Лета снова повалилась на постель, откинула простыню, положила руки вдоль бедер и подняла прямые ноги, напрягая мышцы живота. Раз и еще и еще раз, десятый, одиннадцатый… две-над-ца…

— Слушай… Ты там это, не глупи. Думай, как думается. Ну и делай, как привыкла. А то еще надорвешься от самоконтроля-то…

Тринадцать-четырнадцать-пятнадцать.

Ноги упали и Лета, прижимая руку к животу, расхохоталась. Кивнула. И правда, чего это она, будто он со стороны прибился.

— Ладно. Я сейчас кофе и трудиться. Тебе поесть привезти?

— Не. Мы с Николай Григорьичем на вахте. Фонарь будем смотреть. А потом тетя Даша нам обед. Ладно, не мешаю больше. Работай.

Лета натянула домашние спортивные штаны и футболку. Взяла в руку щетку, расчесываясь, кивнула медленно. А как же еще? Она их писала. Теперь она пишет его. Своего Дзигу. Как и обещала ему. Чего же удивляться, если рядом с ним, для него возникают в его реальности написанные ею люди? Интересно, она тоже сможет увидеть их? Поговорить? А хочет ли?

— Не хочу, — сказала, неся из кухни горячую чашку и усаживаясь за лаптоп, — не хочу. Хочу только с ним. Пока что. Или всегда. А они пусть живут там, где живут.

Прислушалась, но Дзига молчал, видимо, уже торчал в стеклянной башне, помогая Григорьичу с фонарем. И она, выкинув из головы все, углубилась в работу.

Окно комнаты смотрело на северо-запад, и потому Лете было видно, каждое утро, как с запада потихоньку наползают светлые облака или мутноватые тучки, чтоб к обеду частенько полностью закрыть утреннее солнце. Сырость всегда шла с запада. Оттуда же дул и любимый ее ветер зефир, влажный и радостный, как теплый щенок. Работая, она посматривала в окно, отмечая движение света и облаков. Но октябрь всегда месяц солнца, и влачась от края неба, облака чаще всего размывались, тончали, не нарушая синевы.

В плеере звучали любимые слова и любимая мелодия, Лета все ждала, когда же ей надоест, но не надоедало, звуки легко укладывались в такт ровным шагам, с ними было хорошо. А еще музыка создавала вокруг невидимый кокон, делая ее защищенной, будто не шла, а ехала, поглядывая вокруг через невидимое стекло. Отгораживалась не всегда, часто наушники просто болтались на груди, чтоб мир вокруг оставался цельным, чтоб сверкание ранне-осеннего солнца дополнял шум машин, человеческие голоса, птичьи и детские крики. А еще были места, в которых она никогда не слушала музыку. Там она была своя, вечная.

Выходя из автобуса, поблескивающего желтым нарядным глянцем, пошла к маячной башенке по извилистой дороге, белой от истертого колесами известняка. За плоским пустырем с редкими квадратами огородов блестело зеленью море. И только у самого края обрыва можно было увидеть, как внизу, вываливаясь на яркий желтый песок, громоздятся светлые плиты и горбатые обломки песчаниковых скал, создавая свой небольшой почти затерянный мир. Мир морской тишины над прозрачной мелкой водой.

Она знала, сегодня их дело там, внизу под скалами.

Дзига ждал, сидя на валуне под старым миндальным деревом. Рядом на плоском камне валялись разбитые скорлупки и кусочки белой ореховой мякоти. Улыбнулся, взвешивая в руке серый камень-голыш.

— Привет!

— Нашел сладкий? Наелся? Привет.

— Этот горький. А сладкие те два, видишь, близнецы по бокам тропки. Но их уже обобрали. Нашел пять штук всего. Хочешь, еще поищем?

Она покачала головой.

— Солнце скоро уйдет, за обрыв. А нам надо, чтоб свет.

Поднялся, кладя камень рядом с плитой — для тех, кто сядет колотить орехи. Пошел рядом, мелькая коленками под мешковатыми шортами и протягивая на ладони раздробленные кусочки орехов.

— На. Тебе разбивал.

— Спасибо.

Мякоть казалась сделанной из застывшей крошеной сгущенки, такого же праздничного вкуса. Только нежнее.

— Городские деревья стареют, — печально сказала Лета, — я еще помню, как по весне крыш не было видно за белыми пенами цветов. Миндаль, абрикосы. Сейчас те, что ничейные, никто не стрижет, не пилит лишнее. И деревья теряют силу просто так, кругом на них сухие мелкие ветки, потому цветов мало. Ужасно жалко.

— Не грусти. Расскажи лучше, с кем это ты летала сегодня?