Елена Блонди - Дискотека. Книга 1 [СИ]

Кинула на стол деревянную ложку и села на табурет, кривя бледные губы на ненакрашенном лице.

— Мам, чего ты опять. Ну, я постираю. И полы. Тоже мне, горе какое.

— Вам бы все порхать и смеяться! А я тащи на себе и долги, и ремонты в квартире! Отец твой. Развернулся и в гараж. Машину ему, видите ли, консервировать. А я тут, значит, одна все…

Ленка заперлась в ванной, мрачно слушая причитания. Умываясь, разглядывала себя в заляпанном зеркале. Куда ни плюнь, всюду клин, как Семки выражается. Нафига эта взрослая жизнь, если вся она — из долгов, нервов и беспокойства. Ну ладно, мать у нее слегка двинута на собственных нервах, это Ленка уже поняла, а то были времена, лет в семь или восемь, когда она рыдала и ходила за матерью хвостом — следила, чтоб та не повесилась. Но если поглядеть вокруг, какую бы взрослую жизнь Ленка захотела себе?

Олькины предки — огромная рыхлая мать с рябым лицом и вечно испуганными голубыми глазками, она жалуется мало, но вечно вздыхает и голос, даже когда говорит обычное «возьми, Лена, яблоко», да «вы не поздно, смотрите», голос аж дрожит от унылости. И отец — дядя Валера, маленький жилистый, с пронзительным громким голосом. Через день бухой, сидит в кухне, кулаки на столе, орет на своих «баб» — жену и трех дочерей (Оля — младшая, а две старших давно замужем), перечисляет, какие они, значит, курвы. Оля бледнеет, но ходит мимо, будто не слышит, а потому что — куда деваться? Вот школу закончит и как старшие — бегом с дома.

Или как Виктор Василич, папин друг, с которым вместе в гараже квасят? У Виктора Василича дома жена теть Катя, а в городе молодая любовница. Ну как молодая, лет тридцать, моложе его жены на двадцать почти лет. И в Одессе еще одна, Ленка слышала, как мама по телефону шепталась со своей Ирочкой.

Надевая школьное платье и натягивая последние целые колготки, Ленка прикидывала дальше.

Ну, может быть, Инки Шпалы родители и брат. Они лет пять назад в Керчь переехали, из Краснодара. Он такой, как тетки говорят, — красивый мужчина. Хотя Ленка особенной красоты в нем не видит, ну высокий, голова седая вся, а брови черные, изогнутые, как у демона на картине. Инкина мать чернявая такая, с пышной короткой стрижкой. Глаза, как маслины. И он прям во дворе ее ловит и опа, как в танго, опрокинет, после ставит и руку целует. Хохочут. Но опять же из телефонных сплетен Ленка узнала, его выгнали из клиники, за то, что наркоман, и потому они уехали, а был — заместитель главврача. Наверное, отец-наркоман, это совсем плохо.

— Лена? — мама просунула в приоткрытую дверь уже расчесанную завитую голову, — Леночка, ты оделась? Пойдем, я тебе покажу…

В кухне Алла Дмитриевна заходила от шкафа к плите, тыкая накрашенными ногтями:

— Мисочки тут. Скороварка внизу. Ты ее не бери, поняла? Обожжешься вдруг.

— Мам, да ладно тебе. Тебя пять дней не будет. И еще бабка.

— Семь! Ох, Лена… Бабка!

Мать села на табурет, аккуратно берясь ладонями на щеки. Сказала злым шепотом растерянно:

— Как же я ее ненавижу.

— Пусть бы не приезжала, — мрачно ответила Ленка, наваливая в тарелку макарон по-флотски.

— Как? Она же его мать! Как я могу? Мне что, сказать ей Елена Гавриловна, вы уж не приезжайте. Так да?

— Ой, мам, да не знаю я. Просто. Чего ты сердце себе рвешь?

— Рву. Потому что такая вот жизнь! — мать оторвала руки от лица и всплеснула ими, потом приложила одну к сердцу.

— Корвалол вон, на полке, где всегда, — напомнила Ленка, садясь перед макаронами.

— Знаешь, ты на нее иногда очень похожа, — заявила Алла Дмитриевна и вышла, поправляя волосы дрожащей рукой.

— Да и фиг с ним, — подумала Ленка, тыкая вилкой в макароны.

Семки стирала джинсы. И не то, что они были грязные, но постиранные, становились меньше размером и красиво облегали Викочкину небольшую задницу. Хватало как раз на один дискотечный выход, потом штаны растягивались снова, и к следующей субботе Викочка опять бухала джинсы в тазик с горячей водой, а потом вешала их на балконе.

Повесила и сейчас, утыкав по поясу цветными прищепками, перегнулась через железный холодный поручень, разглядывая двор.

Из-за угла вывернулись две лохматые головы. Оля шла быстро и под русой башкой видна была мерно отмахивающая рука. А Ленка Малая как всегда не шла, а будто плыла, тоже быстро, но как-то мягко, вроде что-то там сама себе танцевала.

Викочка обрадованно прижалась животом, собираясь окликнуть подружек.

— Вика, — сказала в балконную дверь мама, она стояла посреди комнаты, протирая кухонным полотенцем тарелку, — ты простудишься, немедленно в комнату.

— Что я маленькая, что ли, — возмутилась Семки, неохотно отдираясь от перил.

— Значит, папа простудится, — нашлась мама, глянув на отца, который уснул перед телевизором, накрыв газетой клетчатую рубашку без пуговицы на животе.

Викочка вздохнула и вошла, прикрывая двери. Татьяна Феоновна поманила ее за собой и пошла впереди узким коридорчиком. В кухне села на табурет, кладя на стол полотенце.

— Виктория. Закрой двери. Мне нужно тебе сказать.

Викочка закрыла и эту дверь, телевизор примолк, еле слышно курлыкая.

— Ты… и эти твои… девки!

— Ма!

— Что ма? — сиплым шепотом удивилась Татьяна Феоновна, вздергивая бледное лицо, сплошь покрытое рыжими пятнами веснушек.

Семки исподлобья глядела, не убирая гладких волос, упавших на один глаз. У нее на бледном треугольном личике тоже были веснушки, россыпью — маленькие и аккуратные, будто хорошая пшенка. Когда Викочка глядела на мать, то вспоминала Олю, ее старших сестер, сильно на нее похожих, но уже расплывшихся и с каждым годом те становились больше похожи на мать, большую и рыхлую, с маленькой головой. И Викочка с ужасом думала, вот я постарею, и у меня тоже будет, не морда, а такой блин, весь в рыжих пятнах. Тогда она ненавидела мать и маленького кривоногого отца с большой головой и горбатым носом. Потому что нос у Викочки был сильно похож на отцовский.

— Что ма? — горько повторила мама, комкая на коленях пальцы, — я разве не вижу, чему они тебя учат? Все эти танцы. Парни. Они же совсем взрослые! И эта твоя Лена Каткова… Да она же вся в мать, ты погляди на эту — Аллочку. Самой сто лет в обед, а туда же, патлы распустит… Только мужа выпроводит, в рейс, а сама — хвостом!

— Ма. Папа тоже в рейсах. Можно подумать…

— Ты! Ты как смеешь? На нашего отца! Или ты. Ах, ты про меня?

Татьяна Феоновна встала. Села снова, сцепляя пальцы и пытаясь успокоиться. Семки стояла, уныло возя стоптанным тапком по линолеуму, смотрела над круглыми плечами матери в окно. Там торчала антенна, покосившись с крыши. И скрежетали по жести подоконника голуби, мелькая иногда крошечными круглыми головами.