Елена Блонди - Дискотека. Книга 1 [СИ]

В тесной прихожей тускло светила голая лампочка. Ленка прошла, загремев какими-то прислоненными к стене лопатами и граблями. А в единственной комнате стояла темнота, откушенная наискосок падающим в окно зябким светом. Блестела на столе старая клеенка, и стайка посуды на ней — тарелки стопкой, алюминиевый чайник, пара стаканов с длинными бликами по граням. Все такое — холодное, неживое, подумала она, переминаясь и боясь оглядеться.

В темноте зазвенела кроватная сетка, и голос Гани сказал:

— Сюда иди. Да иди, не трону, посидим просто.

Он ворочался, играли раздолбанные пружины, глухо звякнуло стекло. Бутылка, догадалась Ленка. И медленно шагнула, протягивая в темноту руки.

Через вечность, уместившуюся в полчаса скрипов и шорохов, она, неудобно наклоняясь в сторону, отпихнула Ганю, упираясь ему в грудь дрожащими руками. Распухшие губы саднило, сильно колотилось сердце, ныло прижатое его ногой колено.

— Подож-ди. Да подожди ты! Коля. Коль. Ну, не надо.

— Что не надо? — сминая слова, удивился Ганя, притягивая к себе ее уворачивающееся лицо, — чего не надо? Хорошо сидим.

На полу, холодя ногу, мягко упала бутылка с остатками водки, булькнула, перекатываясь под плотной пробкой.

— Нет, — возразила Ленка, — домой. Мне на-до, да погоди ты. Мне пора уже, Коль, время. Ну, правда, меня там. Искать скоро.

— Ты… — он ослабил хватку и сел ровнее, задумываясь.

Ленка незаметно отклонялась, боясь, что пружины развопятся под задницей. И кажется, порвала колготки. Под коленом.

— Ты что? В первый раз, что ли? — Ганя сложился к коленям, нашарил бутылку и, откупорив, хлебнул. По темноте проплыл резкий запах.

— Ыыыхх.

Ленка вскочила, подаваясь к столу и хватая стакан, чайник.

— Воды. Я давай воды тебе, да? Запить.

— Ну… давай… — удивленно согласился Ганя, трудно ворочая языком.

Звеня носиком чайника о край стекла, Ленка налила полстакана какой-то воды, что оказалась в нем, и встала напротив, протягивая руку в темноту.

— Держи. У тебя что, закусить совсем нечем тут? Коль, ты напился. Напился, да?

Ганя выглотал воду и снова блеснула у еле видного лица запрокинутая бутылка.

— Не надо, — попросила Ленка, переминаясь и держась на расстоянии, чтоб не схватил, усадить снова, — мне идти уже, ты меня ведь проводишь?

В голове лениво развернулась лента из темных картинок, освещенных редкими фонарями. Улочка, пустая и черная, с зевами дворов и пугающими тенями, потом кусок уже городской улицы, с лаем собак и желтыми квадратиками окон, за которыми — тепло и телевизор, смеются. Или ругаются, но все равно, они — дома. А еще автомобильный мост пологим горбом, залитый светом узкий тротуар и редкие мимо машины. И она — одна, подламывает ноги на каблуках, а идти час целый, наверное.

Ленка еле слышно всхлипнула, пятясь к двери. Сдержалась и снова позвала, уже сердясь и звеня голосом:

— Я ухожу. Слышишь? Ты спать тут, что ли?

— Я? — удивился Ганя, ворочаясь и дзынькая пружинами, — я… да стой уже! Щас.

Она встала в двери, настороженно слушая, готовая рвануться и побежать. Но Ганя, повозившись, оторвался от койки, свет очертил широкое плечо в бугристой модной вязке, запутался в светлых кольцах коротких волос. Качнувшись, Ганя провез ладонью по лицу, выпрямился, смеясь.

— Вот еб. Кажись я готовченко уже.

— Коля, — ласково позвала Ленка, — пойдем, ты ж закоченеешь тут, если спать. Пойдем, там ветерок. И меня заодно. Проведешь. А то, как я одна, пристанут же.

Вместе они вышли из шаткой калитки, и пока Ганя, возясь в кустах и ругаясь, расстегивал штаны, чтоб поссать, Ленка неловко тыкая ключ, закрыла замок. Сунула ключ в потную руку кавалера и, подхватив его под локоть, потащила от сказочной избушки в сторону далекой, залитой светом улицы.

Через полчаса топталась в подъезде, дрожащими руками поправляя юбку и свитерок, одергивая короткую курточку. Вынула из кармана пудреницу, но в тусклом свете зарешеченной лампочки ничего не разглядела. Облизала горящие губы и, вздохнув, открыла двери своим ключом.

Хмурясь, скинула сапожки, деловито проскочила мимо яркого света из кухни и родительской спальни. Закрывшись в своей комнате, кинулась к дивану, быстро оглядывая в зеркале блестящие глаза, лохматые, ну то, как обычно, пышные волосы, и раздерганный воротник батника. И уселась, сдирая одновременно курточку, юбку и порванные на голени колготки.

Застегивая ситцевый халатик в цветочки, наконец, перевела дух и прислушалась к голосам в кухне.

— Сережа, я так устала, — с монотонным страданием в голосе вещала мама, грохая посудой, — ну что ты молчишь? Вот опять тебя не будет полгода, боже мой, целых полгода, а мне волноваться за Светочку, и надо же оплатить кредит. Что? И где тот аванс? От него уже почти не осталось ничего. Господи! Повеситься, что ли? Откуда я знаю, что делать? Ты мужчина, ты думай. Почему Виктор твой ненаглядный Васильевич, почему его Катя имеет право на новое пальто, а я… я… ну когда же это кончится все? И Светочке нужно выслать побольше, девочка там одна! Между прочим, учится! Что? Да какая стипендия. Копейки. Разве я думала, когда… что будем вот — нищие, и десятку стрелять перед зарплатой. О-о-о…

В спальне хлопнула дверь. Ленка села на свой диван, поджимая босые ноги, уложила руки на коленках. Они заняты, все обошлось. Теперь можно выйти, и в ответ на материны вопросы сказать, да ладно, я уже час дома. Конечно, не заметили, я же не Светочка ненаглядная ваша.

Но радоваться удаче не хотелось. Стало вдруг жалко отца. Сидит там у черного окна, упорно смотрит на улицу, где лампочка под козырьком и дальше блестят бельевые веревки. Курит. А послезавтра ему уезжать, на полгода. Так и поедет, с унылыми упреками в ушах.

В комнате было тепло, батареи, наконец, грели, и Ленка сидела, чувствуя, как злые мурашки, топчась, отступают в ступни и в пальцы.

Ну да, поедет. А сам виноват. И правда, у громкого бородатого Виктора Василича, рефмеханика на рыболовецком траулере, есть москвич, в квартире дофига всего, и длинная Надька, светкина ровесница, постоянно в новых шмотках. А корявая лупоглазая теть Катя носит огромную шубу из стриженой нутрии и такую же шапку, высокую, как нечесаный пирог. Ей конечно в этом всем жутко, до заикания, но почему-то у него такая зарплата, а у отца — такая вот, хотя он же третий помощник, не кот начихал.

Деньги-деньги-деньги… У мамы совсем маленькая зарплата, они смеются у себя в конторе, вот мы научники, получаем, как уборщицы. А теть Катя — на складе работает кладовщицей. Но мама никогда кладовщицей не пойдет. И вообще всегда говорит, бережно расчесывая роскошные темные волосы и внимательно разглядывая в зеркале белое лицо с тонким носом и яркими губами: