Елена Блонди - Дискотека. Книга 2 [СИ]

— Лен, — голос его звучал уже невнятно, голова качнулась, укладываясь на косматом истертом плюше, — любимая Малая, ты уже ведь живешь. Тут, у Миши этого. И дальше будешь. Потому что ты сильная. И еще упря-мая. Моя.

— А ты мой. Совсем. Не отдам никому. Спи. Я тоже…

Они спали на крыше, в темном августе, таком жарком, что не нужно было ничем укрываться, и руки раскинуты, а лица подняты к небу, поймать кожей слабый ночной ветерок. Не слышали, как в квартире трещал телефон, раз за разом, а после в квадратном люке показалась черная фигура, выбралась, прижимая локти, и засветила маленький фонарик. Доктор Гена прошел через большие пятна смолы, еще мягкой от дневного жара, вдавливая шагами рассыпанную колючую щебенку. Оглядываясь, светил, чертя лучом и выхватывая пятном света угол бетонного чердака, антенны, блестящие тонкими линиями, и — неподалеку от чердачной невысокой стены — квадрат покрывала с двумя на нем фигурами. Раскиданные руки и ноги, волосы, длинные, черные и светлые, перемешанные у висков, где головы соприкасались.

Хмыкнул, прикрывая фонарик рукой, и повернувшись, ушел обратно, слез по железным арматуринам. Прошел мимо запертой двери Мишиной квартиры, спустился на свой этаж, постоял там. И открыв двери, позвал негромко:

— Кокоша. Кока, гулять.

Черный спаниель, радуясь внезапной ночной прогулке, выскочил, вертясь и любя хозяина, тыкал его мокрым носом, мешая пристегнуть поводок.

— Тихо ты, — рассердился Гена, и потащил пса вниз, в темный душный двор, подсвеченный тусклыми фонарями.

На лавке за детской площадкой хихикали и матерились, звеня бутылкой. В кустах кто-то ворочался, изредка эхая, и вдруг закричал непонятно кому, молчащему в темноте:

— Та иду уже! Епт, достала.

Гена дернул поводок и пошел прочь, вдоль кованого забора старого парка, к выходу на дорогу, а оттуда через рельсы к морю, туда, где они с Ленкой сидели, когда он купался. Там отпустил Кокошу и тот, ахнув от восторга, скрылся в темноте, полной соленой свежести. Сам сел на корточки, вынимая из нагрудного кармана сигаретную пачку.

Огонек ярчал и после тускнел, из темноты выскакивал радостный пес, тыкался в локоть и колено, а после исчезал снова.

Вот так, думал Гена, затягиваясь и пытаясь разглядеть воду, там, где совсем не было луны, в стороне от серебряной дорожки, настырная маленькая Ленка, добыла таки своего братца, с которым любовь. И хорошо. Наверное. Вроде бы совсем простенькая барышня, ну миленькая, блондиночка, с такой покрутить, как собирался с самого начала, чтоб после в лоб поцеловать и остаться эдаким старшим… старшим… Братом, язвительно подсказало в голове. И Гена крякнул, усаживаясь на неудобную гальку. Угу. Сплошные братья у нее выходит. И Мишка еще. И даже Витюша спросил, как там наша девочка, привет передавай. Так, мужик, давай разберемся, не маленький. Сказать, что роковая, что зацепила, так нет этого. Скорее наоборот, как-то ее не хочется. После всех этих приключений. И не потому что побегала по каким-то там мужикам, да когда это останавливало, напротив, такие вот, слегка надкусанные, они слаще, это возбуждает. Но она. Из-за этой своей упрямости, сразу ясно — не твоя, и никогда твоей не станет. Пока не наиграется в любовь со своим младенцем.

— Тьфу ты, — сказал сам себе, удивляясь мыслям.

Да когда хотел-то, чтоб мимолетки были — его. Радовался, что замужем барышни, что меньше проблем. Выходит, сам себе чего-то наврал, а чего и не понял. Спросил себя, сминая окурок о камушки рядом с ногой, ну, неужто отказался бы, если бы вот сейчас? Нет. Наверное, нет.

Но тут же вспомнил, как говорили о ее брате, и как менялся у Ленки голос и какое становилось лицо. И поправился — не отказался бы, если б не было этого сопляка. А пока он есть, ох, да ну ее. Пусть уже крутит свою любовь, других, что ли, нету.

Закурил еще одну сигарету.

…Витюша, который кроме своей гинекологии еще и диплом психолога на столе в рамочке держит, сказал, когда Ленка ушла:

— А с этим цыпленком всегда все будет только всерьез, и если всерьез не захочешь, лучше и не трогай.

Гена тогда усмехнулся. Пристрастие Витюши к значительным формулировкам всегда было предметом шуточек, но ведь прав толстяк, как почти всегда прав в своих первых впечатлениях. Вот явилась в жизни девочка, как Витюша сказал «цыпленок», совсем еще дите, правда. Успела там чего-то, сама не проснувшись, как женщина, да это все не считается в итоге. И в ней уже видно что-то, оно притягивает, но одновременно отталкивает. Рот откроешь сказать — слушает, и сразу охота закрыть, потому что ясно, слушает. И что-то после совершит, то есть мимо ушей не пропустит. Как-то от этого неуютно становится. Интересно, как сложится у нее жизнь? Ходит тут, в косынке, со шваброй, учиться не поехала, ну кажется, прямая дорога — замуж, ребенок, по праздникам мужа под ручку и в город гулять. Или все же карьера? Опомнится, поедет, поступит, закончит.

Гена встал, обрывая собственные мысли. Свистнул пса, обругал дежурно, чтоб не опаздывал на свист. И потащил домой, расшвыривая по тротуару бледные вороха опавших цветочков софоры.

Никак Ленка не вписывалась, ни туда и ни сюда. Нет, представить ее и там и там можно, но почему-то оба варианта, если туда ее впихивать, становились катастрофой, которую ей предстоит пережить. Чтоб после куда-то выйти. На свой собственный свет. А какой он, совершенно непонятно и потому раздражительно.

И поднимаясь к себе, он подумал, пока — единственная логичная и естественная картинка для белокурой девочки с круглым лицом и маленьким подбородком, это та, увиденная им на крыше. Где двое спят под звездами, перемешав пряди волос и вольно разбросав руки и ноги, касаются друг друга головами. Но она никак не могла быть логичной! Брат, младший, и вообще, что у них дальше-то будет? Да не может у них ничего быть! Того, что хотят оба и к чему стремятся так упорно.

Но…

Авуст принес жару, из тех, что называют небывалой, но она приходила в город всегда, раз в три-четыре года, и накрывала душным одеялом усталые деревья, с которых сыпались под горячим ветров жестяные листья, дома, жаркие, с распахнутыми в отчаянии окнами, в которые не проникал свежий сквозняк даже ночами. И людей, которые медленно ходили, вытирая мокрые лбы, и выпивали весь квас из пузатых желтых бочек, весь лимонад, цедимый из пластиковых запотевших кубов, а в натужно рычащих холодильниках не успевал замораживаться лед в пластиковых формочках с мутными стенками.

Кто мог, тот лежал на диванах, дожидаясь вечера, когда зайдет раскаленное солнце и темнота сделает мир чуть прохладнее хотя бы на взгляд. Но таких было мало, ведь — работа, и нужно с восьми до пяти, или по сменам.

Август уже кончался, но жара не уходила, крепкая, душная, настоянная на сухой траве, звоне кузнечиков, белесой пыли из-под колес машин. А по краям неба ходили огромные облака, громоздились горами, блистающими грозной белизной, иногда темнели снизу, и тогда люди с надеждой прислушивались к дальнему грому. Вдруг пойдет дождь, а то сил нет никаких. Но гроза собиралась, лениво погромыхивая, и шла где-то стороной, а в очереди за квасом, вытирая лбы, и удобнее перехватывая эмалированные бидончики, рассказывали друг другу, что вот, на той стороне уже льет, и говорят, железную дорогу снова размыло, ну как тогда, в позапрошлом, а нет, три года тому, и поезда не ходили два дня аж.