Елена Блонди - Дискотека. Книга 2 [СИ]

Она вернулась и легла на его место, прижалась щекой к нагретой подушке и, успев подумать, что время такое унылое и мертвое — нипочем не заснуть, тут же свалилась в сон и проспала до позднего утра, опять опоздав на первый урок.

Тем утром, после ночного признания сестры, Ленка, еле продрав глаза, полезла в шкаф, на верхнюю полку и достала толстый альбом с семейными фотографиями, открыла, листая глянцевые снимки и нашла нужный, всмотрелась с надеждой. Потому что вдруг вспомнила, как бабка, ругаясь с ней, орала, гремя кастрюлями, в кого ты такая, у-у-у, китаеза нагулянная. Раньше это Ленку страшно оскорбляло, но после Светланиных слов она подумала, а вдруг правда? Тогда выходит, что у них с Валиком разные отцы? Вот бы.

Но внимательно разглядев фотографию, вздохнула, захлопывая толстую крышку. Это был общий снимок, со свадьбы троюродного брата. И в толпе нарядных людей с деревянными улыбками торчало бабкино злое лицо с поджатыми губами. А в верхнем ряду — Ленка-подросток двенадцати лет, с косой на плече, губы пухлые, а лицо так сильно похоже на бабкино, сразу ясно — одна кровь.

Так что Ленка не стала пытаться звонить в Коктебель еще раз. Встала с облезлой кожаной лавочки и вышла в яркий горячий апрель, такой сладкий и солнечный. Завтра суббота. Потом праздничное воскресенье, откуда она сбежит, чтоб не сидеть за общим столом и не слушать тосты в честь Светки и Жорика. И после придет понедельник, тот самый. Может быть, он что-то изменит в ее жизни, которая совсем будто остановилась и рассыпается.

Она шла по тенистой уже улице, прижимая к боку сумку, следила за своими отражениями в витринах. И думала еще про одну вещь, наверное, не важную, а может, как раз самую важную. Пашка привез ее в бухту, полную цветущего терна и миндаля. Там на светлый песок выплескивалась вода, ночная, а трава пахла нежно, как пахнет весенней ночью теплая, совсем новая трава. И вдруг оказалось, что это та самая, придуманная Ленкой бухточка, которая была для них с Панчем, но вот привез ее туда Пашка. Может быть, это не значит совсем ничего, мало ли на побережье Азова маленьких тайных бухт. А может быть, это тот самый знак, которого она ждет и за который можно уцепиться.

Сворачивая в пустынный переулок, ведущий к базару, она сердито усмехнулась. Вечно ты, Малая, выдумаешь себе всякой фигни, то любовь, то тайные бухты, то вот — ах, какое событие, из девочек в женщины. Обычное дело. Не ждать же до тридцати лет. И если бы еще любовь нормальная, ну можно и подождать сколько-то. А так — малолетний брат неизвестно где, неясно, когда встретятся, и как он тогда к Ленке отнесется.

Так что, вперед, Ленка-пират, и…

— Подожди…

Пашка вдруг встал и пошел к задернутому окну, а Ленка приподняла голову, непонимающе глядя на его голую спину и джинсы, которые он придерживал на бедрах руками. Потому что они расстегнуты, ватно подумалось ей, падают, он их уже расстегнул. Но встал и ушел, туда, где музыка, там магнитофон и Крис Норман бархатным хрипловатым голосом поет о полуночной леди. А джинсы расстегнуты, желтый свет ложится на гибкую спину, вот он наклонился, что-то там делая с кассетой, и музыка замолчала, щелкнула тугая кнопка, еле слышно шелестя лентой. Пашка выпрямился, поворачиваясь, и Ленка поспешно закрыла глаза, чтоб не видеть, как он идет обратно, поддергивая на голой талии джинсы.

Лежала, будто ей вкололи наркоз, она не знает, как это, но читала, что человек все видит и знает, но не может пошевелиться и ничего не чувствует. Наверное, сейчас наркозом ей стало собственное решение.

И вот она видит…

В желтом сумраке закрытых штор Пашкино внимательное лицо, над ней, совсем близко, и его губы на ее щеке, дыхание пахнет сигаретами, а шампанского он не купил, сказал, открывая ей двери и разводя руками, морща короткий нос:

— Прости, Ленуся, мне еще в вечернюю сегодня пахать, так что ну его.

Она кивнула, входя, и положила сумку на кресло, села на краешек рядом, стараясь не смотреть на раскиданные простыни и скомканное одеяло, подушку у самого ковра, целиком закрывающего стену. Внутри все стукало и дергалось, и на себя тоже смотреть не было возможности, потому что, и правда, сбежала после второго урока, как и обещала, и шла одна, вдумчиво проводя пальцем по теплому дереву штакетника вдоль тротуара. То есть, она была в школьной своей юбке, малиновой, расклешенной, с глубокими модными карманами, и в беленькой рубашке, с которой, спохватившись, сняла комсомольский значок, для того, чтоб меньше походить на школьницу. Но кто же носит темную юбку и белую рубашку весенним днем, неся на плече сумку с учебниками и тетрадями, конечно, только школьницы.

Так и Пашка ей сказал, улыбаясь, и выталкивая из комнаты свою старушку-псинку:

— Я думал вообще придешь в фартуке, с оборками там.

— Ага. И с галстуком, пионерским, — пошутила Ленка, следя за голосом.

Пашка немного удивился, кивнул.

Теперь юбка и рубашка лежали в кресле, горбом накрывая сумку, а Ленка какое-то время не могла думать ни о чем другом, только о том, что у нее на лямочках лифчика разные пуговки, одна — синяя, торопилась и пришила давно, еще зимой, так и носит. Но они целовались, и в этом почти не было нового, потому что с Пашкой они целовались не раз и иногда подолгу, пока Ленка не начинала отпихивать его руки, совсем уже растрепанная. Но вот он встал, и глядя на его спину: с талии сваливаются джинсы, конец ремня свисает, трогая бедро, она поняла — это было уже совсем так — бесповоротно. А тут еще и музыка замолчала почему-то. Только в кухне скреблась старая маленькая собачка, деликатно повизгивая.

Куда уже деваться, снова как в вате, подумала Ленка, открывая губы навстречу поцелую, раз уж решила. И закрыла глаза.

А через минуту открыла их, с удивлением упираясь Пашке в грудь руками.

— Пусти. Мне… Да пусти же!

— Сейчас, — шептал он, и ей стало понятно и от этого страшно, он не слышит, это «сейчас» оно — просто так, — подожди, ну вот, сей-час, да подожди же. Ну.

— Подожди, — повторяла она за ним, пытаясь вывернуться, время одновременно ускорилось и замедлилось, он что-то делал, оно никак не кончалось, но шло так быстро, что не успеть выдраться из-под жесткого тела. Наркоз, какой там наркоз, какое там ничего не чувствовать. Ей показалось, что Пашка превратился в корягу: упала на нее сверху, протыкая и распарывая жесткими обломками веток, такими жесткими, что дальше не обломить их. И она, как в ловушке, только переждать, когда коряга сама. С нее.

Она ничего больше не слышала, пораженная болью и тем, что он не отпускает, ведь она же не хочет! Уже не хочет. Потому что:

— Больно! — закричала, поняв, что думала, но вслух же нет, — пусти ты, мне больно!