Елена Блонди - Дискотека. Книга 2 [СИ]

Оля пожала худыми плечиками, поймала прядку, закусывая ее зубами. Согнутое колено блестело незагорелой еще кожей.

— Совсем я извелась, Ленк. Пора что-то сделать, а то чокнусь. Люблю я его. А он падла такая. Кончу школу и точно — уеду. В Сибирь куда. Или в Самарканд.

— Почему в Самарканд? А неважно. Рыбочка, а я? Я без тебя тут буду?

— Тоже поедь куда, — сказала Оля, — чего тебе тут ловить? Пашка козлина. Все остальные не лучше, а получается, хуже. Наверное. А там новая жизнь.

— О да! Найти там еще одного скотину, опять собрать чумодан и уехать снова. Искать новую жизнь.

— Ну…

Ленка встала, тоже скинув старые туфли и тонкие носки, пошла босиком, осторожно ставя отвыкшие за зиму ступни на колкую каменную крошку. Держа яблоко, села на корточки перед решеткой — полюбоваться зеленой водой внизу.

— Может и поеду. Только на следующий год. Поработать хочу. Пойду в ателье ученицей. Если успею, мастером. Направление возьму. Там же конкурс большой. Ну и заодно оденусь хоть. У Светки в августе или в сентябре родится ж кто-то, все деньги уйдут на них, а у меня пальто курям на смех. И куртка, тыща лет ей. Оль, а давай и ты тоже? Останься. Потом вместе уедем.

— И все равно я ему дам. Наверное, — заявила Оля, выпивая и отбирая у Ленки яблоко, — потому что сил нет.

— Будешь, как я.

Оля задрала подбородок, сунула Ленке огрызок, промахиваясь мимо протянутой ладони.

— Ну б… буду. И что?

— Ты что думаешь? Ты думаешь, небо там прям, в звездах да? Я же сказала вот. Три минуты, О-ля!

— Да слышала я. Нет! Не думаю. Но все равно.

Они горячо заговорили хором, путаясь в словах и повторяя их снова. Пытаясь сказать, одна о том, что оказалось, все не так, как думалось, хотя не мечтала всякие глупые мечты, а просто хотела теплого, человеческого и готова была расплатиться. Другая — о том, что сил нет терпеть нынешнее и надо как-то взорвать, изменить, поскорее, а кроме этого вот — как еще? Не вешаться же, правда!

И устав, замолчали, повернулись друг к другу и стали смеяться.

Потом Оля ходила писать, трещала в кустах, маяча там красным пятном свитерка, а Ленка стояла на краю бетонки и, грозно глядя косящими глазами, орала, топая босой ногой:

— Чего застряла? Вылазь давай. А то иду. Спасать уже!

Потом в путешествие отправилась сама Ленка, долго копошилась, ловя перекрученные трусы и оглядывая себя, а на обратной дороге застряла посреди песка, рассматривая медленно уходящее солнце, запутанное в черных ветках с мелкими, только из почек, серебряными листочками.

А когда вернулась, Оля, сидя на одеялке, беседовала с мужчиной, который стоял на платформе, сунув руки в оттопыренные карманы и сутуля плечи в каком-то распахнутом ватнике.

— Э-э? — грозно сказала Ленка, нагнулась и подняла кривой сук с обломанными ветками.

— О, — сказал в ответ незнакомец, повертывая к ней плохо видное в светлом сумраке лицо под неровно лохматыми волосами, — ишо одна, не запылилась.

Через какое-то время, видимо, не короткое, Ленка обнаружила, что держит в руках кружку, с отбитой на краю эмалью, горячую к рукам, и пытается из нее пить, а напротив Вадик, хмуря косматые брови, покрикивает, чтоб не ставила, и пила. Чай.

Вадик? Она напряженно уставилась в медное морщинистое лицо, обрамленное черными с сединой кудрями. Какой такой Вадик? И — чай…

— Пей уже! — рыкнул Вадик, и Ленка испуганно хлебнула, отставила кружку в вытянутой руке и зашипела, трогая обожженным языком горящую губу.

Слова медного Вадика стали быстрыми и невнятными, слились в бормотание, лицо ушло, а перед глазами замаячил живот в обвисшей спортивной кофте, шерстяной, с белыми на рукавах полосками — локоть тоже прошелся перед Ленкиным носом, чуть не тыкаясь в него.

— Свет запалю щас.

Ленка откинулась к стене, чуть не упав с шаткой табуретки, косящими глазами попыталась оглядеть все вокруг. Свет вроде бы уже горел, наверху — резало глаза пятно голой лампочки. А под ним падали на Ленку стены, тоже голые, в разводах старой побелки, с картинками, повешенными криво и косо, а может быть, у меня в глазах все перекосилось, догадалась Ленка, держась за стену спиной, а рукой за край табуретки.

— Рыб… Рыбка!

— Та тут твоя Рыбка.

Свет тоже перекосился, стал ярче у дальней стены и Ленка увидела — там кушетка, и на свешенном драном покрывале спит Рыбка, укрытая до самого носа каким-то ватником.

— Ты… — попыталась грозно сказать Ленка и даже встала. Из пальцев выпала тяжелая кружка, плеснула на ногу горячим.

— Тьфу ты, — Вадик кружку поднял, сунул на дощатый стол, — спит она, напилася совсем. А сами виноваты, Вадик налей-налей! Пристали, шо банный лист к жопи.

Ленка снова села, сгибая ослабевшие колени. В голове все вертелось, временами замедляясь, и тогда она видела захламленный стол, тумбочку, а еще этажерку, блестевшую деревянными шишками. Ворох тряпья на стуле в углу. Спящую Рыбку и ее босую ногу из-под какого-то вытертого пальто.

Ленке стало невыносимо жалко ее. Лежит, под тряпьем, как бродяжка. Бедная ее Оля, и Ганя у нее совершенно скотина.

— Тьфу ты, — снова сказал над ухом Вадик, — чего ревешь?

Ленка хотела ему сказать, чтоб не трогал, и вообще не подходил, и что она станет драться, и но-но-но. Но вместо этого заплакала еще горестнее. Оля была такая беззащитная, такая трогательная.

— Я обход пойду делать. До туалета может? Надо, не?

Подождал, и Ленка на всякий случай зарыдала громче, чтоб не отвечать. Вадик цыкнул, завозился где-то за краем зрения (смотреть Ленка почему-то не решалась), прошел снова перед ее лицом, открылась справа чернота, откуда пахнуло холодом. И с треском захлопнулась серая дверь с набитой наискось доской.

Ленка вскочила, роняя табуретку, кинулась через комнату, оступаясь на каких-то мисках и чурбаках, упала на колени перед кушеткой, тряся подругу за плечо.

— Оля. Рыбка! Давай скорее, да проснись же!

Оля, взмахивая руками, села, спуская босые ноги, но не открывая глаз. Сказала невнятно, наваливаясь на Ленку грудью:

— Каторый час?

— Ночь уже! Домой, Оль, пока нету его. Ну вставай же!

Она наклонилась, шаря рукой по полу, и с ликованием ухватила Рыбкины стукалки, встала, дергая подругу.

— Быстро. На улице. Там. Там ну…

Крадучись, они открыли двери и вышли, проскочили пустой двор, полный теней и пятен света от лампы над входом в белое двухэтажное здание и фонаря у ворот. И оттянув тугую створку, вывалились наружу, под яростный лай и громыхание собачьей цепки.

— На, — совала Ленка обувку, — да на же.

Та забрала, но обувать не стала, и вдвоем они торопливо углубились в дебри старых корыт и останков холодильников, высматривая еле видную тропинку.

Внутри у Ленки все тряслось, но в голове прояснилось, и глаза уже не косили, потому ее совсем испугала стоящая вокруг явно глухая ночь, ни криков, ни даже шума машин сверху, только фонари пятнами, и шумит позади морская вода. И лает собака за забором яхт-клуба, где остался ужасный Вадик с морщинистой медной рожей и, оказывается, выпитым поверх двух бутылок вина самогоном. Нами выпитым, уточнила мысленно Ленка, толкая Олю вверх по кривым ступенькам лестницы, виляющей по обрыву.